Том 5. Большое дело; Серьезная жизнь - Генрих Манн

у него был острый глаз, особенно на женщин. Мария и Адель взятые вместе воплощали его представление о женщине — в ее великолепии и увядании. Как в той, так и в другой форме он чувствовал свое с ними родство, хотя всегда их разделяло расстояние. Одним с ним воздухом дышала только Викки.

— Дамы разрешают? — начал он, сел между ними и поцеловал каждую в запястье. — Это самый приятный час. Теперь больше ничего не может случиться, — заметил он и принялся за коньяк. Мария и Адель глядели между тем друг на друга. Обеим вспомнилось, что об этом часе недавно сказано было нечто другое. Курт вынул из бокового кармана пачку кредиток: — Я выиграл. Адель, можешь получить обратно то, что ты мне одолжила. Только я знаю, ты не возьмешь.

Он протянул руку, но кредитки уже исчезли. Адель засмеялась и дала ему поцеловать себя.

— Мне это нравится в нем. Вы, фрейлейн, наверное не терпите легкомыслия.

— Вот уж не терпит! — подтвердил Курт.

Прижавшись щекой к щеке, они глядели оба на Марию. Адель сказала:

— Вы, впрочем, еще не ответили на мой вопрос, фрейлейн. Ну!.. Как вы поступите, если Курт получит наследство?

— Как ты поступишь, Мария? — повторил Курт. — Адель проживет девяносто лет. Говори, не бойся.

— Тебе придется тогда платить на ребенка алименты.

— И только?

— Больше мне от тебя ровно ничего не нужно, — сказала Мария.

Он нашел ее красивой, а ее ответ — благородным, и решил вывернуть ситуацию наизнанку. Он оставил Адель, пододвинулся ближе к Марии, и вскоре они щека к щеке глядели оба на Адель. Адель стало страшно.

— Не надо! — попросила она и простерла руку. — Я думаю, у меня в животе миома!

Сделав свое признание, Адель еще больше испугалась и заискивающим взглядом смотрела в лицо Курту и Марии, но те улыбались — потому ли, что не слушали вовсе, или просто им обоим было незнакомо, что значит бояться миомы! Адель почувствовала себя крайне одинокой и беззащитной. Она опустила глаза и покорилась. В голове у нее шумело — от алкоголя, одиночества, от мыслей об умершем спутнике жизни, который для нее одной все еще присутствовал здесь. С ужасом чувствовала она, что он никогда не оставит бар, как не оставлял квартиры, и что сидел он к ней, Адели, ближе, чем эти два молодых существа, глядевших на нее с усмешкой, щека к щеке.

— Да распорядится каждый домом своим во благовремении! — проговорила она. Но зачем она выразилась так наставительно и ветхозаветно? Опять ей сделалось страшно.

— Уж не «Гаремом» ли ты хочешь распорядиться? — спросил Курт свысока. — Мне думается, ты еще сама не понимаешь, какое тебе выпало счастье, что старик убрался с дороги.

— Разве ты не видишь, что ей взгрустнулось? — сказала Мария и посмотрела с любопытством на Адель.

— Пока я была под подозрением, этого со мной не было, — бормотала та. — А теперь пришло время. Я не должна была его отпускать.

— Если так, Адель, я здесь лишний. — Курт нашел уместным принять обиженный вид и встал.

Она протянула руку.

— Нет, Курт! Я все-таки хочу распорядиться домом своим. — Казалось, другие слова не шли ей на язык. — Когда я отпляшу свой век… — она улыбнулась («Вот это настоящее слово»), — тогда ты получишь «Гарем». Через месяц ты, конечно, закроешь лавочку, но это твое дело. У меня больше никого нет. Мы это сейчас оформим.

Она искала глазами, где бы взять письменные принадлежности, но Курт уже все принес. Лист бумаги, флакон неразбавленных чернил и перо, которым можно было кое-как писать, — все лежало наготове. Адель поняла, что этого мгновенья, когда она сдастся и должна будет написать завещание, кто-то поджидал, и может быть — двое. Эта обостренность зрения спасла Адель; по крайней мере к ней вернулась хоть часть ее обычной уверенности. Она проговорила:

— Назначаю Курта Майера, конторского служащего, проживающего по Литценбургерштрассе, двадцать один, наследником моего ресторана «Гарем» и прочего моего имущества.

— Покорно благодарю, — сказал Курт. — Но не ранее как через сорок пять лет.

— Нет. Много раньше, — спокойно промолвила Мария.

Адель смотрела на нее — во время всего дальнейшего разговора только на нее; она была теперь на высоте положения, у нее был вид настоящей хозяйки.

— Но только на одном условии: что вы не поженитесь.

— Мелочь! — легкомысленно бросил Курт.

Адель не удостаивала его внимания, она обращалась только к Марии:

— …что он на вас не женится, не будет с вами жить и что вы не войдете пайщицей в предприятие. Больше мне ничего не надо. В остальном делайте что хотите. Так. Теперь я это закрепляю.

Она писала. Курт подталкивал Марию и пытался встретиться с ней взглядом, но это ему не удавалось. Наоборот, Адель, всякий раз как отрывала взгляд от бумаги, неизменно встречала глаза Марии, в которых ей чудились ожесточение и угроза, потому что это были глаза еще не омраченной сероватой голубизны. Зато у самой Адели глаза становились с каждым разом мрачнее. Она казалась очень старой — не от усталости, не от увядания, а потому что предвкушала месть из-за гроба.

— Он обязуется не вступать с Марией Леенинг из?..

— Вармсдорфа, — подсказала Мария.

— …в фактический брак… — Адель продолжала писать.

В этот миг у всех троих было ясное сознание, что она подписывает свой смертный приговор. «Причиной — я, — думала Мария. — Я знаю; но почему? Из-за миомы, конечно из-за миомы!» Одновременно в памяти она услышала слова: «Досада в доме в утренний час». Что это такое? Ах да, Нина прочла по картам, но это относилось только ко мне одной, — не так ли? Адели это не касается… И это ведь только гадание на картах. Но все-таки! Адель тоже знает — и ей страшно! Правда, ведь Адель так и сказала: «В этот час тянет на всякие безрассудства. Знаешь, Мария? Утром от четырех до пяти ты должна особенно следить за собой!» Да, Адель именно так и сказала, и мне пришлось выпить коньяку, когда я это услышала.

Курт нетерпеливо прохаживался взад и вперед. Всякий раз как он останавливался, перо Адели скрипело. Горела только настольная лампа, все остальные были выключены. Здесь и там ее свет выхватывал из сумрака, где мягкого, где совсем густого, нахохлившуюся куклу или сверкающую медь. Вдруг шумный шелест: гирлянда бумажных цветов, как раз над их столом, оборвалась с одного конца, полоснула по столу и чуть не смела листок. Мария успела придержать завещание. Адель резко отодвинула свой стул и хотела бежать. Никто не рассмеялся.

— Зачем, собственно, я это делаю? — спросила Адель,