Алиса в Стране Советов - Юрий Алексеев

— Видите ли, Кузин, в международный институт я влетел по глупости, — начал Иван, приготовив себе виски с содовой. — Ногами вперёд, как мастер футбола. Обучение же там, как и везде, начинается с осенней картошки, на которую, кстати, я сроду не выезжал, да и в школу ходил по желанию — то игры, то сборы, то просто лень: у мастеров это запросто. И достался нам, Кузин, колхоз «Верный путь», и путь этот в том заключался, чтобы клепать таблички «Лифт не работает», а картофельные угодья свои — пуд с гектара, копейка в день — подсунуть международным копателям. Сами знаете, какие пейзажи осенью в бездорожной Руси. Грязища. Картофельные траншеи. Дождь лупит прямой наводкой по спинам. А тут ещё перестарок Петенька, мы думали фронтовик, запоздалый дембель, тебя ещё подгоняет: «Родине нужен крахмал и сознательность!». Мёрзлость. Тоска. И потянуло меня со скуки затеять игру. Разодрал я в обед тетрадку, раздал всем по клочку и предложил написать, кто бы с кем из институтских девиц — а они у нас на подбор страшноватенькие — смог бы, ты сам понимаешь… Ну, гномик попутал, я тебе о нём потом расскажу.

— И без того интересно, — отмахнулся Кузин. — Ты дальше, дальше.

— А дальше, доложу я вам, этот Петюня Мёрзлый потупил глазки и ничуть игре не препятствовал. Больше того, лоб натужил, карандашом шарк-шарк и прежде всех свой листочек сдал. Первым, что называется, отелился и челюсть вопросительно выставил — дескать, скоро вы там? Оглашать пора!

— А чего ему торопиться было? — озадачился Кузин. — С ним и под ножиком никто близко не ляжет. Что же он, совсем круглый?

— Отнюдь! Он не такой круглый, как кажется, — разуверил Иван. — «В человеке всё должно быть прекрасно, — вот что написал этот канавапитек. — И лицо, и одежда, и поступки. Все эти качества безусловно принадлежат Нинель Кубасовой»… Вот куда метило это исчадие Дарвина, Кузин! В дочь замминистра — управленца нашими кадрами… И, разумеется, хай поднялся. Одежда — да, но мордашкой Нинель была кукса-кукла — то ли заплачет, то ли царапнет, что ж до поступков, так их просто не было. Её привозили и увозили на бронированной «Чайке», словно диппочту, чтобы, сохрани и помилуй, кто-нибудь не помял, не распечатал. И прибалтиец Маус хитрюге Мёрзлому прямо сказал: «Ду бист швайн!», — свинья, то есть. Этот гигант баскетболист, когда волновался, всегда русский забывал. А неомарксист Букин (он потом в летнюю сессию на велосипеде в институт приезжал с притороченным вместо седла томиком Мао) так тот опередил даже лозунг культурной революции: «Набить морду! Морду набить!».

— Святое дело, — сказал Кузин.

— Оно, конечно, — согласился Иван. — Но я как предчувствовал, и сказал: «Не стоит, этим её только улучшишь. Не надо благотворительности, пусть ходит так!». Посмехом драку отвёл и повернул внимание на Котю Долина — тот единственный опросный листок не сдал, всё как-то вздыхал, жался, как юниор на трамплине: то ли прыгнуть, то ли лыжи назад повернуть, хотя новичком в деле не был. Отнюдь! Его, красавца конфетного, уже в седьмом классе полоумная директриса испортила, так что школу он закончил с медалью, а директриса — с ребёночком, как впрочем и Ксана Петровна — она потом приезжала — зав. роно, чем-то похожая на Пауля Петтерсона в пору высших рекордов. Короче, шалун-вездеход, как потом выяснилось. А тогда он себя лишь отчасти раскрыл — отважился и сдал листочек, где, в отличие от других, написал с кем бы не смог… Представляешь? И в списке этом значилась лишь гардеробщица Груня, которую с фонарями уже с того света выглядывали.

— Орёл! — сказал Кузин. — У нас был такой. Умер геройски в общежитии ткацкой фабрики.

— Да, но Котику не поверили, заподозрили в хвастовстве. Разбушевались, да так, что из окна сторожки высунулась кладовщица. Крепенькая такая, как куль с редькой, скуластая и с бельмом на глазу. «Что, мол, за шум, а драки нету!?». И тут Петенька Мёрзлый, отстраняя скуластенькую, как чернь, от понимания, Котику по-французски сказал: — Эскоматаж! — шулерство то есть. А Букин добавил: — Ментьер! — то есть лжец. Котик же усмехнулся, эдакими переливчатыми глазами обвёл копателей, шагнул к сторожке, обстукал нога об ногу глину с сапог, и был таков — привет вам! Ну, ждём минут пять. Окно занавесилось. Десять, двадцать. Через полчаса появляется. Ухмылочка. Сытые глазки. Вид совершенно победоносный. И Мёрзлый ему: — Ну? Ну?? Да не может быть!.. А тот с ленцой ему из погребов «Войны и мира»: Иль фант сава си пренд-ре! — в смысле «Милок, надо уметь пригреть…». Милок это проглотил, зашипел только: