День независимости - Ричард Форд

Ирв всматривается в меня, желая, наверное, выяснить, сильно ли я изменился в лице, выслушав его горестное признание.

– И ко всему прочему, я ее люблю, – добавляет он, видимо считая это сообщение гвоздем программы.

Мы уже приближаемся к больничной лужайке. Возвышающиеся над тротуаром за вековыми гикори и дубами старые жилые дома кажутся теперь не такими ветхими, поскольку увидены мной уже дважды, под разными углами и при разном освещении. (Краеугольный принцип продажи неходового дома: покажи его два раза. Внешность изменчива – к лучшему.) Я оборачиваюсь, окидываю взглядом город под холмом. Онеонта тоже выглядит вполне милым, уютным местом – торговать здесь недвижимостью я, признаться, не стал бы, но жить в этом городе, когда ты остался без семьи и вынужден полагаться в борьбе с одиночеством лишь на свои силы, пожалуй, можно. Чайки куда-то исчезли, над вершинами деревьев стрижи гоняются в послеполуденных небесах за насекомыми, их сейчас в воздухе, что пыли. (Мне следовало позвонить Маркэмам, да и Салли тоже, однако моя потребность в этом ослабевает, сейчас все они в счет не идут.)

– Тебе что-нибудь такое знакомо? – серьезно спрашивает Ирв, понимающий, что его понесло как душевнобольного, а я ни слова о себе не сказал, но теперь, когда мы стали братьями, допустимо и то и другое.

– Все знакомо, Ирв. – Я улыбаюсь, глубоко засунув руки в карманы, давая теплому ветерку омыть меня, прежде чем я повернусь к больнице.

Естественно, я ощущал то, что ощущает теперь Ирв, раз пятьсот с гаком, но не могу предложить ему ни единого решения, только средства общего рода наподобие упорства, избавления от балласта, здравого смысла, стойкости, веселости – всех догм Периода Бытования – плюс отказ от физической изоляции и эмоциональной отчужденности, которые порождают неприятности, равные тем затруднениям, каковые они якобы разрешают, а то и более серьезные.

Кто-то из проезжающих мимо нас в пикапе – белый юноша в футболке и с подловатым красным ртом или пухлая, глумливо улыбающаяся девица со сцепленными на затылке руками – выкрикивает в окошко нечто похожее на honi soit que mal у pense^[109], но наверняка иное, и, прибавив газу, уносится, хохоча. Я благодушно машу им рукой, а Ирв никак не может отключиться от своих проблем.

– Пожалуй, я немного удивился, услышав от тебя все это, – так я подвожу итог разговора, пытаясь помочь Ир-ву. – Но, думаю, ты мог бы совершить небольшой героический поступок, сделав решительный шаг – сказав Эрме «да». Даже если тебе это выйдет боком. С последним ты справишься, как справился со случившимся в кибуце. – Я всегда готов наговорить с три короба человеку, которому что-нибудь вышло боком. – Кстати, давно ты там был?

– Пятнадцать лет назад. Получил массу впечатлений. Хотя настоящее значение они обрели для меня лишь спустя какое-то время. – Ирв кивает, прекрасно сознавая, что никакого значения они не приобрели, а его попытка прижиться в кибуце была самой большой дурью, о какой ему доводилось когда-либо слышать, хоть он и прикидывается, что это не так, не желая обременять меня подробностями. (Я-то решил, что история с кибуцем произошла в прошлом сентябре, а не в 1973 году.) Ирв принюхивается к воздуху, словно пытаясь уловить знакомый запах. – А насчет решительного шага – сейчас, может быть, не самое подходящее для него время, Фрэнк. Я все думаю о цельности, которой уже весь мозг тебе выел, о том, что прежде, чем я попытаюсь понять, в каком направлении двигаюсь, мне следует выяснить, откуда я пришел. Попросту говоря, снять напряжение настоящего момента, понимаешь?

– И как ты собираешься это выяснить? Нарисовав свое генеалогическое древо?

– Ну, например, сегодня – наши послеполуденные часы, они в этом смысле многое для меня значат.

– Для меня тоже.

Хотя, опять-таки, не так уж я в этом и уверен. Возможно, происходит нечто похожее на сказанное Салли об Уолли – о том, что она никогда его не увидит и должна с этим свыкнуться, – только наоборот: я знаю, что буду видеться с Ирвом, и мне это по душе, однако сильного воздействия на меня не оказывает.

– Но ведь это хороший знак, верно? Где-то в Торе говорится, что понимание начинается задолго до того, как ты его осознаешь.

– По-моему, это сказано в «Чуде на 34-й улице»^[110], – говорю я и снова улыбаюсь Ирву. Человек он добрый, но немного одурел от имитаций и цельности. – И совершенно уверен, что в «Пророке»^[111] тоже.

– Не читал, – печально сообщает он. – Но давай-ка я тебе кое-что покажу, Фрэнк. Тебя это удивит.

Ирв сует руку в задний карман своих спортивных штанов и вытаскивает бумажник со множеством отделений, стоящий, вероятно, сотен пять. Сосредоточенно глядя в него, он перебирает большим пальцем какие-то бумажки и кредитные карточки, а затем выуживает одну из них, ставшую – от времени, по-видимому, – мягкой.

– Я ее не один год с собой ношу. Уже пять лет. Скажи мне почему.

Перевернув карточку, я поднимаю ее поближе к глазам и поворачиваюсь спиной к солнцу. Ирв потрудился заламинировать ее, стало быть, она для него важна. И это не кредитная карточка, а фотографическая, черно-белая, накрытая несколькими слоями пластика и оттого ставшая туманной и тусклой, как воспоминание. Четыре человека в достойной семейной позе – двое родителей, двое мальчиков-подростков – стоят на ступенях какой-то парадной веранды, сощурясь, улыбаясь, опасливо глядя в камеру, в залитый светом двор, озаривший их лица. Кто они? Где сняты? Когда? Впрочем, я мигом понимаю, что это нуклеарная некогда семья Ирва, а снимок сделан в Скоки, в один из годов его отрочества, когда времена были тихие и ничего имитировать не приходилось.

– Здорово, Ирв. – Я поднимаю взгляд на него, потом снова опускаю на фотографию, вежливости ради, и отдаю ее Ирву, готовый возобновить исполнение моих отцовских обязанностей, погрузиться в должное напряжение.

Где-то неподалеку раздается влажное «твоп-твоп-твоп», и я понимаю, что при больнице имеется вертолетная площадка для доставки нуждающихся в срочной помощи пациентов вроде Пола и что прилетела Энн.

– Это же мы, Фрэнк, – говорит Ирв, изумленно глядя на меня. – Ты, Джейк, твоя мама и я. В Скоки, шестьдесят третий год. Видишь, какая она красивая, хоть и похудела уже. Мы стоим на веранде. Ты даже ее не помнишь?

Ирв смотрит на меня, губы у него влажные, глаза за очками счастливые, он опять протягивает мне свой драгоценный артефакт, чтобы я еще раз рассмотрел его.

– Пожалуй, что нет.

Я снова без всякой охоты заглядываю в это маленькое, узкое окно в мое давно минувшее прошлое и чувствую, как сердце скручивается болью – неожиданной, нисколько не схожей с Ирвовым «дуновением опасности», – и возвращаю фотографию. Надо же, родную мать не узнал. Может, мне стоит в политики податься?