Семья Марковиц - Аллегра Гудман

— Рон? — Она высовывается из кухонной двери. — Слушать их — это же мука-мученская. Вот отчего я веду себя так напористо.

— Знаю, — говорит он. — И вот что я тебе скажу: я проголодался. Закажи пиццу.

Она звонит и заказывает пиццу с самыми разными начинками, свою половину с анчоусами, и трубочки с кремом на десерт. Они расчищают стол, Альма убирает распечатки назад в картотечный шкаф на колесиках. Рон ропщет: мол, их квартира ни дать ни взять, служебный кабинет, но Альма любит офисную мебель, стеллажи, встроенные шкафы. Книжные полки у нее на угловых фитингах, под кроватью — выдвижные ящики. Столы складные, кресла без подлокотников, подставка для принтера многоуровневая — словом, все, что сберегает место. Минимализм греет ей душу. Катушечный магнитофон Рона (необходимый для его исследований), его раскидистые папоротники рядом с Альмиными модулями выглядят как недоупакоупакованный багаж.

А вот и пицца с двойным сыром, маслинами, грибами, луком, зеленым перцем и баклажанами. Рон обозревает пиццу в поисках Альминых анчоусов, отрезает ей кусок, она ест, как положено, — нож, вилка. Рон тянет длинный, заворачивающийся кусок, за которым волочется сырная нитка, прямо в рот. От пиццы его отрывает звонок в дверь. Вернулся разносчик. Он стоит в дверях.

— Можно от вас позвонить? — спрашивает он.

Из кухни доносится его голос.

— Привет, это Джон. Папа дома? Привет. Отлично. Еще две. Я… э… запер ключи в машине. Я на Элк. — Долгая пауза, затем разносчик выходит из кухни, в глаза им он не смотрит. Молча спускается вниз — ждать отца на парковке.

— Господи, — говорит Рон, — вот незадача. Бедняга. Давненько мне не доводилось слышать такую бредятину.

— А мне доводилось.

— Что ж, — поддразнивает он ее, раз тебе так опротивело брать интервью, возвращайся к своему Сервантесу.

Она вздыхает.

— Но я хочу работать с людьми.

— В отличие от нас, грешных?

— Ты знаешь, о чем я. Просто Роза меня достает. Я от нее рехнусь. Один день она льет слезы. Другой — смеется без удержу.

— Может быть, это маразм, — предполагает Рон.

— Нет, — говорит Альма. — Она мной манипулирует — какой уж тут маразм.

— Бедняга. — Он берет второй кусок. — У тебя не было такой тети Розы, вот в чем дело. Ты из другой среды, так что еврейских старушек тебе не понять. Облизывая старушек в Палос-Вердесе, ты ничего не достигнешь.

— Очень смешно, — говорит Альма. — Я шла туда не облизывать их.

— Это просто метафора. Да будет позволено сказать: при всем при том тебе надо побороть Розу на ее территории. Как только она расчувствуется, играй на ее чувствах. Не анализируй их вслух, а плачь вместе с ней. И она откроет тебе сердце.

Альма поднимает на него глаза.

— Уж поверь мне, — говорит Рон.

В следующий свой визит к Розе Альма предпринимает попытку последовать его совету.

— Мы многое пропустили, — говорит она. — Поэтому я хотела бы вернуться к вашему детству. На этот раз я постараюсь меньше говорить, больше слушать вас. Где вы жили в детстве?

Роза отщипывает засохший листок с узамбарской фиалки.

— Мы жили не в самой Вене, а в пригороде, в домике неподалеку от замка. Когда пришли солдаты, всех нас, детей и женщин, заперли в замке, и солдат велел моей матери зажарить свинью! Целиком! А потом они ушли. Нет, вы можете себе такое представить?

— Как вы к этому отнеслись? — спрашивает Альма.

— Я же сказала.

— Я говорю не о фактах. О чувствах. Какие чувства вы испытывали? Вы чувствовали, что солдаты над вами глумятся? Снятся ли они вам и сейчас?

Роза мотает головой.

— Это ж сколько лет прошло.

— И тем не менее вы все так ясно помните!

— Вообще-то нет, — говорит Роза, — с годами все видится как-то смутно.

— Вы постарались забыть эти события?

— Нет, просто я не так хорошо их помню. Альма, я об этом уже Бог знает сколько и думать не думала.

Альма смотрит на вышитую гарусом птичку в рамке.

— Это следствие сублимации.

— Простите, что?

— Вы забываете намеренно. Выталкиваете из сознания.

— Альма, — кротко возражает Роза, — если что-то забываешь, стараться не надо, просто забываешь, и все тут.

— Неужели вы не помните, что тогда чувствовали? Разве вы не испугались?

— Наверное, испугалась.

— Разве вас не могли убить? — наседает Альма. — Изнасиловать, о чем говорить — и в самом деле убить.

— Конечно же, могли, — голос Розы дрожит. — Когда я вспоминаю войну, я только что не плачу.

Альма подается к ней — вся ожидание, нетерпение, сочувствие.

— Только я не очень-то часто думаю о войне.

О чем же она думает, гадает Альма, глядя в Розины затуманившиеся глаза. Вообще-то Роза думает о чехлах. Жалеет, что отдала их. Сорок лет они покрывали диван, на котором сейчас сидит Альма. Роза взяла чехлы с собой, когда переселилась сюда из Нью-Йорка, но в тот же день к ней заявилась Глэдис познакомиться и осмотреть Розину обстановку (Глэдис до последнего своего дня была и хваткая, и зловредная), — стащила чехол с дивана и говорит: «Роза, чего вы ждете?» Глэдис сбила Розу с панталыку, ну она и отдала чехлы. Глэдис хотела их заполучить для благотворительного базара. Это Роза позже обнаружила. Глэдис наведывалась ко всем жильцам: высматривала, что бы у них выцыганить для благотворительного базара. Она за это получала всякие призы. Теперь Розе приходится все время держать жалюзи закрытыми — не то подушки выгорят.

Альма склоняется над магнитофоном.

— Давайте перейдем к той семье, у которой вы жили в Англии в войну.

— Она была чудовище, у нее начинался маразм, — заявляет Роза. — Когда они разорились, у нее в голове помутилось, потому что тарелки стали им не по средствам.

— Тарелки? — переспрашивает Альма.

— Фарфоровые, тонкого фарфора. Она что ни день била посуду. Запускала тарелки с размаха через столовую. Зато он был просто ангел. Только он и понимал меня. Еще у них был мальчик Эли, настоящий херувимчик. Волосы у него были — чистое золото. В пятьдесят четвертом я вернулась в Англию повидать его. И он уже был совсем большой волосатый парень. Вот ужас-то. Я просто глазам своим не поверила.

«Верхушка среднего класса, предприниматели», — строчит Альма в блокноте.

— Очень набожные, это я помню точно. Мы каждую неделю посещали службу. Альма, — Роза поднимает магнитофон, — выключите свою машинку, попробуйте творожную запеканку. Послушайте меня. В мое время нас приучали хорошо есть. У меня в ваши годы был восемнадцатый размер. — Видит, что Альма строчит в блокноте, и идет на попятный. — Ну, может, не восемнадцатый, а шестнадцатый. Идите-ка сюда. Садитесь, золотко. Погодите минутку, я достану запеканку из холодильника. Знаете, мне всегда нравилось имя Альма, такое красивое имя.