Том 1. Новеллы; Земля обетованная - Генрих Манн

— Все равно, вот деньги.

Она пододвинула модистке три золотых монеты, та сейчас же упаковала обе шляпы.

— Прикажете донести покупку до экипажа?

— Экипаж меня не ждет.

— В таком случае по какому адресу разрешите послать?

Адельгейда нетерпеливо вздохнула:

— Позвольте мне немножко подождать у вас, кажется, собирается дождь.

На дворе ярко сияло солнце. Модистка поняла, что покупательницу не выпроводить, и отошла. Вот мальчик, прислуживавший Андреасу, перебежал через улицу; сейчас же вслед за тем из-за ближайшего угла показалось шикарное ландо. Шерсть на лошадях так и лоснилась, сверкала на солнце лакировка, кучер и лакей были в щегольской красной с золотом ливрее. Через две минуты из парадного напротив вышла особа, с ног до головы одетая в белое пике, возбужденная и растрепанная как после битвы. Она вертелась, вихляла худыми бедрами, нахально стреляла глазами и, смеясь, кивала своим слугам. Красная шляпа съехала с огненных растрепанных кудрей на белое, как мел, лицо. Адельгейда узнала ее. Не раз в театре или на прогулках, когда ее экипаж встречался с выездом любовницы ее супруга, она спокойно, без ненависти и без предубеждения рассматривала ее. Какое ей было дело до девчонки Мацке? Ну, а теперь?

— Вам, сударыня, верно, нездоровится? — услышала она над самым ухом голос модистки.

Адельгейда наполовину соскользнула со стула и держалась за спинку.

— Не наймете ли вы мне экипаж? — попросила она. Модистка вернулась.

— Извините, сударыня, хорошего не нашлось. Адельгейда села в потрепанную пролетку.

— Куда? — спросил кучер.

— Куда хотите. Только сперва поднимите верх, поскорее! — коротко приказала она.

Она дрожала, но теперь уже от гнева.

— Неблагодарный! Неблагодарный! — твердила она побледневшими губами, выпрямившись на твердом сидении в углу пролетки.

Как много сделала она для него, с того времени, когда несколько ее ласковых слов вырвали беспомощного юнца из ничтожества. Она посеяла в нем завоевательные стремления, которые на первых порах, должно быть, казались бедному молодому человеку несбыточными мечтами. Правда, вскоре он перестал удивляться чему бы то ни было. Сколько хитрости и осторожности пустила она в ход, чтобы преодолеть его щепетильность и обеспечить его материально! Какие отчаянные бои пришлось ей выдержать ради него, — с Лицци Лаффе, с подлыми Левцанами, со всеми своими завистливыми приятельницами, с Астой, которой она, по его настоянию, предложила на выбор: либо порвать с Ржесинским, либо отказаться от всякой надежды на наследство. Она повсюду слышала его имя, которое своими руками вложила всем в уста и которое по ее повелению было у всех на языке; она видела, как после представления пьесы ему кадили, чествовали его, восторгались. Она вспоминала, сколько дипломатии, искусного притворства и отчаянной настойчивости понадобилось ей, чтобы сделать из скромного студентика, снимавшего комнату на Линиенштрассе, влиятельного и важного барина с Люцовштрассе.

«Неблагодарный! Каждая вещь у него в квартире должна напоминать ему обо мне. Не будь меня, ведь его даже не замечали бы те самые люди, что лижут сейчас ему пятки, ему бы и крошки не перепало от тех обедов, которые он сейчас задает. Разве я не все для него: счастье на бирже, литературная слава, успехи в свете? Он пользуется всем, только пока я с ним! Или он и вправду воображает, будто сам заработал те огромные деньги, которые утекли у него сквозь пальцы за эти девять месяцев? Он принадлежит мне, как он смеет обманывать меня, красть мои деньги! Неужели он не понимает, что я могу уничтожить его в один день, уничтожить в полном смысле этого слова. Вор!»

Толчок. Пролетка остановилась. Кучер принялся ругаться. Затем раздался грозный окрик шуцмана, Адельгейда выглянула. Упавшая ломовая лошадь вызвала заминку в движении. Вокруг толпился народ, глазевший на ее экипаж. «Я никогда не бывала здесь», — подумала она и разом ощутила всю безутешность своего положения: одна, преданная, покинутая, осмеянная, с последним разочарованием в осиротевшем сердце, на изодранных плюшевых подушках дребезжащего второразрядного экипажа, среди враждебно настроенных пролетариев в отдаленном квартале. Она расчувствовалась. Когда пролетка снова тронулась, душевно сломленную Адельгейду толчком отбросило в прежний угол, где она закрыла лицо обеими руками.

«Что я наделала! Я оклеветала его! Его оклеветала! Ведь он поэт, подлинный поэт; совсем дитя, баловень судьбы, который на все смотрит сквозь розовые очки. Что знает он о жизни? Как ему догадаться, откуда берутся деньги? Разумеется, он верит всему, что я рассказываю. Он все еще так же наивен, как тогда, в той простенькой комнатке, куда я пришла к нему впервые. Почему я не оставила его там? Каким бы все могло быть чистым и прекрасным!»

Ее умственному взору открылся рай. Она держит своего поэта, своего ненаглядного, своего любимца под замком, словно в шкатулке для драгоценностей. Ни единая душа не знает о его существовании. Она посещает его тайно и возвращается от него, будто из лучшего мира. Так длится вечно. Она не стареет, он любит ее с неослабевающим пылом. Он не знает ничего другого, он видит только ее. Она никуда его не пускает; в своей карете, опустив занавески, увозит она его в глубь Тиргартена. Там, в укромном зеленом уголке, под ее охраной может он дышать свежим воздухом.

Она громко разрыдалась, рай исчез.

«А я сама гнала его в свет, сама подвергала всем соблазнам. Мне следовало предвидеть, что он не устоит! У него артистическая натура, утонченная и легко возбудимая, он и немногие рассеянные по всей Европе избранники, эти истинные носители культуры, ищут рафинированных наслаждений. Что тут поделаешь? Это неразрывно с искусством, а искусство для него все, я это знаю. Бедное мое сердце, у тебя нет прав на него!»

«Но я люблю его!»

Это был крик, заглушивший все доводы рассудка.

«Я люблю его! — повторила она и не нашла что возразить. — Я должна удержать его, он мой, я люблю его. Как смели они отнять его у меня, как смеет такая особа становиться на моем пути! Кто-то тут виноват!»

Она металась в своей тесной клетке. Ее снова охватила ярость: где виновный, на ком можно сорвать злобу?

«Ага, Туркхеймер!»

Извозчик спросил:

— Ехать дальше?

— Поезжайте обратно, на Гильдебрандштрассе!

«Я никогда не интересовалась его красотками, терпеливо наблюдала, как вкус его постепенно становился все вульгарнее. Но теперь чаша переполнилась, эту девчонку я ему не прощу!»

Ее одолевали мысли о мщении, одна безумней другой. Публичное оскорбление девчонки Мацке, скандал, развод — ничто не пугало ее. Нельзя ли отдать Туркхеймера под опеку? Нет ничего легче, он уже впадает в детство. Человек в здравом уме не станет задаривать виллами и миллионами уличную девчонку. Нет ничего легче! Но