Император и ребе, том 1 - Залман Шнеур

Военная дорога, пересекающая большой тракт, освободилась. Кибитка тронулась с места. Но приказчик все еще дрожал. На вопрос Эстерки, чего он так боится, он только пробормотал, заикаясь: «Бары-барыня!» — перекрестился и больше не смог выговорить ни слова.

На протяжении тех нескольких верст, которые еще оставались до города, он молчал. Только на станции, когда меняли лошадей, к нему вернулся дар речи, и он шепнул «барыне», что это был… Неужели «барыня» все еще не знает, кто это был? Тогда ей стоит поблагодарить Бога!

Сам он, Иван, поставит свечку в ближайшей церкви в Луге,[47] через пару станций отсюда, чем дальше от Гатчины, тем лучше… Это же был наследник Павел — безумный человек!..

С большим трудом и при помощи водки Эстерке удалось раскрыть Ивану рот и вытянуть из него несколько страшных слов, из которых она получила понятие о том, о чем народ лишь потихоньку шептался. Говорят, например, что наследник не может слышать имени своей матери, Екатерины Великой, из-за того, что она передавала все государственные дела своим любовникам, теперь — последнему любовнику, Платошке, то есть Платону Зубову,[48] а его, своего единственного сына Павла, отослала в Гатчину, чтобы он там играл в солдатики, сколько его душе будет угодно, и не вмешивался бы в ее дела. Вот наследник и играет в солдатики, изливая свою злость на солдат, которых муштрует и истязает день и ночь. Все обитатели Гатчины тоже живут в постоянном страхе… Старого барабанщика Павел жестоко избил за то, что тот на один шаг выдвинулся из строя во время парада. А попробуй не выдвинуться, если надо маршировать и тащить при этом поверх колен такой здоровенный барабан и к тому же барабанить изо всех сил…

— Не дай Бог, — закончил приказчик Иван свою пронизанную страхом речь и перекрестился. — Не дай Бог, когда Екатерина-матушка закроет глаза, придется убегать и из самого Санкт-Петербурга. Из Гатчины половина жителей уже разбежалась…

Он оглянулся вокруг и уже тише добавил:

— Барыня, ах, барыня! Лучше здесь не оставаться. Лучше подальше от греха. В ближайшем селе можно переночевать. Так будет лучше…

Только теперь Эстерка почувствовала, что в Гатчине тоскливо. На станции, где меняют лошадей, люди ходили с опущенными головами, разговаривали тихо, смеялись мало. Кто мог бы сказать, что Гатчина расположена всего в пятидесяти верстах от веселого Петербурга?

Глава седьмая

Мертвец бежит по следу…

1

На протяжении всего пути от Гатчины и еще далеко после Луги у Эстерки не выходило из головы горькое впечатление от физиономии наследника. Его мутные, с красными прожилками, заплывшие глаза сливались с золотой звездой на его шинели, с опущенными уголками узкого рта и с ручейком крови, которая текла у старого крестьянина из-под толстого солдатского парика.

Жестокость всегда вызывала у нее глубокое отвращение и заставляла сердце колотиться. Но сейчас в этом отвращении была примесь жалости, грусти. И ей казалось, что начало этой грусти она увидела на мутном дне жестоких глаз Павла.

Это как-то не согласовывалось с той яростной злобой, которую цесаревич испытывал по отношению к своей распутной царственной матери. Не согласовывалось это и с задетой честью кронпринца, которого отстранили от государственных обязанностей. Это был взгляд человека, который сам был загнан и несчастлив, который ни в ком не был уверен, который подозревал всех и вся и поэтому хотел бы, чтобы все и вся вокруг него были бы так же не уверены и несчастны, как он…

Погруженная в такие мысли Эстерка вдруг вспомнила, как слышала краем уха в узком кругу одну вещь, которой тогда мало заинтересовалась, как мало интересовалась вообще всяческими глупыми курьезными слухами, ходящими по екатерининскому Петербургу относительно высокопоставленных лиц, об их будуарах и любовных приключениях… Она не находила сил обсуждать тайны своей собственной спальни, а от чужих тайн такого рода ее просто тошнило.

Теперь, после того как она неожиданно столкнулась с безумствами Павла, в ее памяти с новой остротой пробудились воспоминания о тех историях, передававшихся шепотом и по секрету: о «большом дворе» Екатерины в Петербурге и о «малом дворе» наследника в Гатчине.

К примеру, рассказывали, что Мария Федоровна — нынешняя жена кронпринца, мать двух маленьких принцев — Александра и Николая, не первая жена Павла, а вторая. Первой была Вильгельмина из Гессена,[49] в которую Павел был до смерти влюблен и ради которой сблизился с французским посольством… Потому что умная и начитанная Вильгельмина стояла горой за сближение с Францией.

Но Екатерина II, которая смаковала у себя в будуаре идеи Руссо и переписывалась с самим Вольтером, больше интересовалась делами практическими, чем духовными. То есть наслаждаться описанием человеческих свобод — это да. А вот даровать их — это пусть лучше делают другие дураки в их собственной стране… Поэтому она и ее советники не одобряли интриги, которые якобы плелись в «малом дворе», и понемногу императрица отстранила сына и его жену от всех государственных дел.

Вдруг произошла катастрофа. Через два года после свадьбы с Павлом Вильгельмина слегла. Роды были тяжелыми. Из нее кусками вынули мертвого младенца, а сама она получила заражение крови и умерла. Павел впал в тяжелую депрессию.

Чтобы спасти наследника от ужасного отчаяния, Екатерине и принцу Генриху Прусскому,[50] брату прусского короля Фридриха II, пришло в голову излечить больного особенным путем: не больше и не меньше, как убедить Павла, что умершая молодой Вильгельмина не стоит того, чтобы из-за нее так убиваться, потому что она была ему неверна, жила с Андреем Разумовским,[51] ближайшим другом Павла…

Этой интригой планировали убить сразу двух зайцев. Во-первых, вылечить наследника от опасной меланхолии, а во-вторых, как можно быстрее охомутать его с прусской принцессой, которая должна была излечить Павла от всех его симпатий к Франции… Не было нехватки в фальшивых любовных письмах, которые якобы нашли в шкатулке покойной Вильгельмины, и за свидетельством придворного священника Платона тоже дело не стало. С крестом в руке и с богобоязненной миной на лице он заявил, что на «артикуламортис», то есть на смертном одре, Вильгельмина призналась ему, что грешила с тем, с кем грешила. Чтобы придать еще больший вес подобным «ясным доказательствам», Екатерина приказала выслать из Петербурга друга Павла князя Андрея Разумовского и отправить его в какую-то удаленную российскую губернию.

Это «суровое, но надежное средство», как его назвали при прусском