Великий Гопник. Записки о живой и мертвой России - Виктор Владимирович Ерофеев

в том самом особняке, в котором провел часть детства. Тогда посольство (теперь — резиденция русского посла) было для меня родовым гнездом, и мои умершие родители, казалось, по-прежнему гуляют по дорожкам сада или сидят у старого фонтана с золотыми рыбками, обложенного рассыпчатым, как рафинад, серым камнем. Благодаря давнишней дружбе с Послом я вернулся в детство и оказался в правом крыле особняка, где когда-то жил. Прежде чем заселить, Посол отвел меня в гараж резиденции и показал на асфальтированный, в масляных пятнах пол.

— Знаешь, сколько здесь трупов зарыто?

В детстве я вместе с посольскими детьми играл в этом гараже в прятки.

— Сами не знаем. Чекисты свозили сюда в 1920-е — 1930-е годы схваченных на парижских улицах, оглушенных хлороформом белогвардейских полковников и генералов, выволакивали из машины, добивали, закапывали.

Он нахмурился и вдруг истерически хохотнул. Взяв под руку, провел меня через двор к подъезду. Я вошел в щедро предоставленную мне квартиру, где останавливался во время своих визитов в Париж Никита Хрущев, подошел к высокому окну, по-французски упиравшемуся рамой в пол, открыл — погода той осенью в Париже была летней — и в нос мне ударил запах, который терзает меня всю жизнь.

Почти такой же зычный, как слово «Государь» — Государь, который нюхал самшит в своей Ливадии. И я понял, как-то обмякнув, что этот запах, в который я внюхивался повсюду, от Японии до Америки, от Польши до Испании, но которого мне так не хватало в Москве, вырвал меня, как страничку школьной тетради, из русского ненастья, низкого неба Октябрьской революции, продиктованной климатической тоской.

Вместе с платанами и каштанами набережных Сены и Люксембургского сада самшит (для непосвященных он пахнет кошками или даже кошачьей мочой) утащил меня в другой мир, где революция казалась расстройством желудка, молчанием певчих птиц. Я никогда из-за этого сраного самшита не стал «своим», не оброс командой, уверенной в своих наблюдениях, не примкнул ни к власти, ни к ее врагам, которые мало чем по своим повадкам черни отличаются друг от друга.

Самшит — что по-английски звучит особенно привлекательно — выбил меня из колеи. Стоя перед открытым окном, вдыхая этот запах, который оказался сильнее меня, я понял: именно потому я снова здесь, на Гренель, что в детстве нанюхался до одури самшита. Только в детстве со всеми этими самшитовыми грезами я и не знал такого имени «самшит». Впрочем, нечем особенно гордиться, если ты всего лишь ставленник детского запаха, заложник стриженных кустов.

Наутро я снова слушал доклады, где у революции хотели отнять само ее имя и превратить в Октябрьский переворот. Одни отнимали, другие спорили.

И я тогда вспомнил, как мой отец в свои неполные 24 года был вызван в Москву из Стокгольма в 1944 году, где он работал у Коллонтай худеньким таким, нескладным атташе, и Молотов ему приказал быть личным переводчиком Сталина на французский язык. У прежнего переводчика случились проблемы с переводом авиационных терминов французских военных летчиков, и Сталин ему сказал:

— Кажется, я знаю французский лучше вас.

С тех пор переводчика больше не видели. На его место взяли моего папу. Молотов сказал, что Сталин хочет с ним познакомиться.

— Только имейте в виду, что Сталин не любит, когда его переспрашивают.

Папа отправился в Кремль. В огромном кабинете, где посередине стояла посмертная маска Ленина на этажерке, папа вытянулся, руки по швам, и представился. Вождь стоял слева от рабочего стола и набивал трубку. Он был маленький, со слабой левой рукой и весь в оспинах. Он посмотрел на моего тощего от молодости папу и задал первый вопрос.

К своему ужасу, папа не понял, о чем его спрашивает Сталин. Кончалась война, Сталин был победителем, ему аплодировал мир, а папа не понял, что Сталин его спросил. Сталин говорил с сильным кавказским акцентом и тихо. Папа стал судорожно соображать, о чем его мог спросить Сталин. Красные уши, беда на лице. Что мог спросить вождь? И папа подумал, что скорее всего он спросил: где вы учились? Ну да, где вы учились? — это вполне логично. И папа, еще сильнее вытянувшись по струнке, выпалил:

— В Государственным Ленинградском университете, товарищ Сталин!

И вдруг со Сталиным случилось что-то невиданное.

Он схватился за живот здоровой правой рукой, наклонился, ну прямо скорчился, и стал хохотать. Он хохотал так громко, так по-детски, что казалось, это какой-то веселый бог, а не товарищ Сталин. Папа понял, что его судьба решается в это мгновение. Еще продолжая хохотать, с глазами, полными хохочущих слез, Сталин, не разгибаясь, спросил моего папу:

— Так прямо в университете и родились?

Новый приступ хохота. И Сталин даже рукой махнул:

— Ой, не могу!

А когда немного пришел в себя, он сказал моему папе:

— Я так не смеялся со времен Октябрьского переворота.

И мой папа, задохнувшись, понял, что перед ним распахнулась заветная истина. Не революция, а переворот! Для всех революция, а для себя — переворот. Дуракам Великая Октябрьская, а богу — переворот.

И пока они оба приходили в себя, в дверь сталинского кабинета постучали, и вошли два человека, сверкая стеклами пенсне. Молотов и Берия. Они поняли, что в кабинете только что произошло что-то невероятное, но Сталин не удостоил их пораженные удивлением лица в пенсне каким-либо ответом. Он просто сказал:

— Ну, приступим к работе.

Они приступили.

А я в Париже, стоя перед собравшимися на конференции по случаю юбилея революции, вдруг окончательно понял, что мы стали игрушками случайного переворота, который мог состояться, а мог провалиться, но он почему-то как тоже в свою очередь игрушка, игрушка истории, предпочел состояться, и от этого каприза погоды погибли сто миллионов человек и не только погибли, но и продолжают гибнуть. И дальше, и дальше.

И когда Украине тычут в лицо, что она — производное госпереворота, то спрашивается, кто это тычет, уж не госпереворотная Россия?

Единственное спасение — это запах самшита. И этот сад с золотыми рыбками, по которому кружат мои умершие родители. И их французские друзья. Папа в обнимку с Ив Монтаном, а мама — с Симоной Синьоре. И ничего другого придумать нельзя. Только запах самшита. Трубный запах моего детства. Трубный и трупный. Зычный и дикий. Мой самшит.

3. Советский лорд Фаунтлерой

Мальчиком я принимал парады на Красной площади. Это было продолжением моих оловянных солдатиков. Мы стоим с папой на трибуне. Слева от мавзолея. Я с красным флажком на деревянной палочке. Возможно, на мавзолее был Сталин, но я его не