Павел II. В 3 книгах. Книга 3. Пригоршня власти - Евгений Витковский

— А паж?

Унион понял не сразу, но все-таки понял, понимающе улыбнулся.

— А паж после конференции, наша… э… Лига защиты Романовых пригласила его… э… лично для вас. Э… прекрасный паж, уверяю вас. Лучшие рекомендации. — Негр деликатно подвинул к Софье поднос с вырезками из газет и вышел. «Да, личная жизнь у царицы вся на виду, вся урывками…» — подумала Софья с грустью. Так вот теперь придется жить, увы. Титул велит.

На подносе лежали аккуратные вырезки из русских зарубежных газет; никогда Софья не думала, что их вообще так много. В Париже выходила газетенка «Русское слово», в Нью-Йорке — «Новая русская мысль», в Сан-Франциско — «Русский быт», а еще и в Австралии, в Парагвае, в Бразилии, на Коморских островах — словно все сговорились позабыть остальные языки, кроме русского. И газеты болтали только на одну тему — они были против реставрации Дома Старших Романовых. О чем только не было наплетено, наврано, наклеветано в этих жалких статейках! В австралийской газетенке был, к примеру, помещен геральдический коллаж: внутри рыцарского щита были смонтированы четыре портрета, один ее, Софьин, снятый еще в аэропорту, почему-то она там была сфотографирована с оттопыренной нижней губой, а напротив нее — откуда они его только взяли? — портрет ее братца-недоумка, словно бы полудремлющего: мол, «говори, разоряйся». Внизу был намек, гнусная историческая параллель: под Павлом — голова «Медного Всадника» и его простертая рука, и черная эта лапища указывала на четвертую часть композиции, фрагмент репинской «Царевны Софьи» с людоедским взором и повешенными стрельцами за решетчатым окном. Софью взбесила не своя параллель, а братнина: Софью приравняли к Софье, ладно, хрен с ними, но почему Павла — к Петру? Почему не к Павлу, почему он тут не нарисован в гробу, с «апоплексическим» скарятинским шарфом на шее? А тут потупил свои поганые свинячьи глазки, дегенерат, и только и думает, как бы сестре-императрице подлянку подсунуть какую-нибудь, выродок! Рыло гадючье…

Заграничные монархисты начинали обычно с того, что не признавали никаких потомков Александра Первого, потому что тот был масоном, — «хотя в конце жизни он масонство и запретил, но не в этом дело», не очень логично добавляли они в статьях. Еще утверждалось, что лишь потомки императора Кирилла Первого, и только они, имеют право на власть в России. Софья с трудом разобралась, что «Кириллом Первым» объявил себя в свое время старший сын великого князя Владимира Александровича, старшего среди младших братьев императора-алкаша Александра Третьего. Но другая газета, которая была покрепче подкована, вкладывала «императору Кириллу» по первое число: и отец-то у него был президентом Академии художеств, что для представителя царского рода непристойно, и сам Кирилл Владимирович в семнадцатом году красным знаменем размахивал, а государь Николай Александрович так и вовсе этого Кирилла чуть титула великого князя не лишил за неправильные женитьбу и развод, даже, кажется, лишил его права передавать титул по наследству, а главное — в двадцатые годы самозванный «Кирилл Первый» надавал боярских званий всякой шушере, да и сыночек его хорош, на грузинке женился, а грузинских царей на российском престоле в XX веке столько побывало, что бедной державе на столетия достаточно. Гневному антикирилловцу пороха больше ни на что не хватило, обложить по первое число всех прочих Романовых он обещал в другой раз, и… не ставил под статьей никакой подписи. Софья мало что поняла, но сделала вывод, что если все эти потомки князя-художника Владимира прав на трон не имеют, то у нее, у Софьи, от этого становится еще больше прав.

Софья отвела глаза от газеты и приятно удивилась: возле ее постели сидел на ковре восточный мальчик в одних только черных трусах. Был он все так же хорош собой, краснел и вызывал приятные мысли.

— Все, что прикажете… — пробормотал мальчик, но времени приказывать Софья уже не имела, она сгребла мальчика в охапку… и осталась им довольна. Но в шесть тридцать у вас пресс-конференция, — сказал мальчик, снова очутившись на ковре.

Пресс-конференцию вел Унион, временно объявивший себя пресс-секретарем великой княгини Софьи. Софья требовала, чтобы ее уже сейчас называли царицей, но негр уговорил ее повременить до коронации, чтобы потом упреков не было, — а то вот уже имеется пример лазания поперед батьки в пекло. То есть когда Кирилл Владимирович… Про Кирилла Софья как раз только что все узнала из газеты и решила, что умный ей негр попался, не голова у него, а настоящая хижина дяди Тома. К тому же Унион, настояв на временном неиспользовании обращения «ваше величество», строго потребовал обращения «ваше императорское высочество». Ни один корреспондент — а их набралось в холл романовского особняка до сотни — в знак протеста не ушел. Уже хорошо.

Сперва Софья решила кое-что попридержать, но такое у нее хорошее настроение после восточного мальчика стало, что плюнула: чего мелочиться. Перед пресс-конференцией она предложила Униону зачитать некий документ, о котором до поры до времени помалкивала. Софья располагала подлинником отцовского дневника времен сорок первого, и дневник этот она считала главным доказательством своих наследных прав на российский престол. Поналегши на русский язык, Унион весь документ зачитал. В холле только изредка щелкали переключаемые кассетники, корреспонденты давно уже ничего не строчили в блокнотах. Унион читал «Завещание Федора Романова». Никакое это вообще-то было не завещание, а всего лишь кусок линованной тетради, извлеченный из-под корешка тридцать какого-то тома Брокгауза. Оглашала документ Софья неохотно какой женщине приятно сообщать дату и обстоятельства своего рождения, но шило и мешок — две вещи несовместимые, как, наверное, выразился бы по этому вопросу филолог Унион, и Софья очень надеялась, что промежуток почти в четыре года, лежащий между написанием дневника и собственно рождением ее императорского высочества, особенного внимания не привлечет.

«…пусть девочку. В конце концов, в нашем роду был уже случай передачи власти в стране через женщину, через Анну Петровну! — вдохновенно читал негр и сразу переводил на английский. — Боже, благослови! Не дай угаснуть роду! Дочь назову Софьей. Ни в какие приметы не верю, себя неудачником не считал и не считаю, хотя и Федор. Пробую успокоить мысли и записать их. Около тринадцати узнал о бомбардировке немцами Житомира, Киева, Севастополя. В четырнадцать двадцать повторили утреннюю речь Молотова. Напротив у булочной выстроилась очередь. Стоят очереди у керосиновых лавок и сберегательных касс. Бешено раскупаются водка и ювелирные изделия. Ходил на митинг. Возвращался по Никитской, видел несколько человек в противогазах. Чем поможет противогаз, если моя жена принадлежит к не нравящейся фюреру народности. Однако вряд ли будут сейчас раскапывать мое собственное происхождение.

Вчера Вышинский, зампредсовнаркома, по верным сведениям, был в театре, на „Маскараде“, сидел до конца. Значит, власти за четыре часа до нападения ничего не знали. Раня плачет и говорит, что нужно уезжать.

Двадцать четвертого. Сегодня первый раз бомбили, что-то вроде фейерверка, ничего не понял. Раня все время плачет и твердит, что зря не послушались ее брата и не вернулись на Урал. Истерика, надеюсь, пройдет. Сложились бы обстоятельства иначе, так это я сейчас выступал бы по радио. Впрочем, тот, кто нынче на моем месте, даже не выступает.