Под лапой. Исповедь кошатника - Том Кокс

«Ты поступил бы так же, если бы ждал своего первенца», – повторяет мама. Трудно поверить, но вряд ли я узнаю точно – в ближайшее время беременеть не собираюсь.

Как знать, может, из-за смерти Кисы я всю жизнь и чувствую потребность окружать себя кошками; пусть пачкают диван, командуют мной – я буду их баловать. Вполне вероятно, что будь Киса жива после моего рождения, то сейчас бы у меня осталось на один глаз меньше, а эти строки я писал бы, поглаживая добермана-пинчера. В любом случае, когда все детство тебя тяготит мысль о том, что ты стал причиной смерти животного, это наверняка повлияет на твое будущее – хочешь ты того или нет.

Имя и инициалы у меня тоже подходящие: в первый же день учебы в школе одноклассник стал напевать песенку из мультика «Топ Кэт» («А друзья называют его Т.К.!»)^[2], так что моя судьба, считай, была определена.

Есть и другая теория, объясняющая мою любовь к кошкам, – я всегда любил трудности. А еще, когда живешь у черта на куличках и до дома ближайшего одноклассника километров пятнадцать, приходится довольствоваться любой компанией, пусть даже твои приятели способны лишь с негодованием мяукнуть в ответ, высокомерно задрав подбородок.

Мы жили в трехкомнатной половине дома на двух хозяев, в сельской местности на северо-востоке Центральных графств, и в 1978 году мой типичный летний день проходил примерно так: я, трехлетний мальчишка, жевал землю в саду, пытался подружиться с коровами Гордона Уитчелла или испытывал на Феликс гомеопатический массаж, хотя и не знал тогда, что это такое. Феликс, которая была для мамы как ребенок, наверняка вздохнула с облегчением, когда Киса внезапно отправилась «в дом пушистых престарелых», но передышка была недолгой. Не надо быть ученым-зоологом, чтобы понять, почему на многих фотографиях из моего раннего детства у Феликс такой встревоженный вид – как только вы заметите, что на снимках за ней везде тянется пара тоненьких ручонок, все станет ясно.

Вскоре после четвертого лета моей жизни на этой планете Феликс решила, что довольно с нее прятаться под диванами и играть роль мячика для снятия стресса, и ушла жить к нашей соседке, милой старушке Фло, которой, как утверждал отец, только что исполнилось 134 года. Феликс прожила у Фло три года, а потом бабуля умерла, и ее дом купил запойный врач на пенсии, который скорее бы стал вытирать черно-белой шерстью разлитое пиво, чем отдавать Феликс самые лакомые кусочки.

Когда она к нам вернулась, меня интересовали уже совсем другие вещи: логово в лесу у закрывшейся шахты, трюки на велике, драгоценная статуэтка из «Звездных войн», которую расплавил Иэн Со, жуткий девятилетний мальчишка, живший через три дома. Несмотря на это, Феликс обходила меня стороной, особенно когда я держал в руках что-нибудь острое.

В моменты самобичевания раннее детство представляется мне классическим примером уединенной загородной жизни единственного ребенка в семье. Когда же я пребываю в хорошем настроении, те годы кажутся типичной городской утопией эпохи постхиппи, когда все только и делали, что перекладывали друг на друга ответственность. Мне всегда нравилась местность, которую родители с легким презрением называли «пригородом», но для меня это был лишь отрезок на пути (где иногда ломался то мамин, то папин драндулет) от дома до школы в центре города, где мама преподавала, а я учился.

Начальная школа Клэрмонт вобрала в себя лучшее от эры хиппи, при этом здесь не хвалились прогрессивным подходом или принадлежностью к среднему классу. В этой школе я взбивал масло и играл в «Драконы и подземелья» с одноклассниками, которых звали Асиф, Эсме, Дэнни и Соррел^[3], затем шел домой и в сотый раз перечитывал «Бесподобного мистера Фокса» Роальда Даля и «Охотника на мышей» Дика Кинга-Смита, а потом ловил жуков-плавунцов для моего самодельного прудика в саду.

На фотографиях из школы Клэрмонт мы с одноклассниками всех национальностей и слоев общества стоим в махровых толстовках, с всклокоченными волосами и радостно улыбаемся, что прекрасно описывает первые десять лет моей жизни, но более точную картину можно составить по снимкам из сада за нашим домом в Бринсли и фото, сделанным в те же годы на каникулах. «О да-а!» – кричу я, когда мама достает старые альбомы. «Это я с Билли, псом боксерской породы, мы подружились с ним тогда в Дорсете – помню, хозяева палаточного лагеря еще возили меня на ярмарку в Уэймут… А вот индоутки, которые пробрались на кухню, когда мы жили в Бате… Эти черно-белые котята прибились к нам в Италии, мы назвали их Ивел и Книвел в честь трюкача-мотоциклиста… А с тем мальчишкой из Германии – он ударился головой о дно бассейна, и его увезли в больницу – я лишь раз успел поиграть в настольный теннис».

* * *

Учитывая мою пугающую способность помнить имена чужих питомцев спустя двадцать лет, я со стыдом признаюсь, что очень мало помню про Табс, мою вторую кошку. Уверен, причиной тому вовсе не отсутствие любви и заботы с моей стороны, ведь я никогда прежде не испытывал ничего похожего на раздирающую изнутри пустоту, когда Табс, которой тогда только исполнился год, сбила машина. В тот момент она, как и каждый вечер, с радостью бежала к дому встречать нас.

Умерла она, слава богу, мгновенно, будто спокойно уснула, а на обочине осталась лишь крошечная капля крови. Мне было двенадцать, однако я до сих пор четко помню, как дрожащим голосом рассказывал миссис Дет, учительнице по математике, про печальное событие, из-за которого я не сделал домашнюю работу (миссис Дет была строгой, но при этом очень понимающей, так что зря Уэйн Смит и Бо О’Дауд с задней парты прозвали ее миссис Смерть^[4]).

Родители решили меня утешить и отвезли в кошачий приют в Бертон-Джойс, где я сразу подружился с Монти, крепким рыже-белым малышом – именно так, «малышом» – с озорным взглядом.

По дороге домой запах испражнений Монти смешался с ароматом купленного на вынос карри, и я почувствовал себя предателем. Со слезами на глазах я спросил у мамы, не поспешил ли я «заменить» Табс. Эти мысли мучили меня, но уже к вечеру, когда Монти, издавая булькающие звуки, стал прыгать на шторы в гостиной, мои сомнения немного рассеялись.

Монти лишь время от времени уделял нам внимание, отчего казался чуть более аристократичным по сравнению со своими сородичами. Такой зверь не мог не понравиться даже заядлому котоненавистнику. Дикие животные размером поменьше фазана боялись его, другие коты брали с него пример, женщины из книжного клуба, разведенные и с выкрашенными хной волосами, желали быть рядом с ним. В глазах Монти я видел сумасбродство… но он знал меру.