И это тоже пройдет - Милена Бускетс

2

Насколько мне известно, единственное, что, не вызывая похмелья, помогает прогнать мысли о смерти – и о жизни тоже, – это секс. Ты мгновенно забываешь обо всем. Правда, лишь на секунды. Или часы – если после того сразу засыпаешь. Но потом мебель, одежда, воспоминания, свет, паника, боль – все, что куда-то исчезло, словно унесенное ураганом, как в «Волшебнике из страны Оз», – возвращается и занимает свои привычные места в комнате, в голове, животе. Я открываю глаза – вокруг ни цветов, ни весело распевающих заботливых гномов: я лежу в постели рядом с бывшим мужем. В доме тихо, из открытого окна слышны голоса детей, которые плещутся в бассейне. Прозрачная лазурь неба обещает еще один солнечный и жаркий день, и кроны платанов, растущих возле дома, чуть колышутся, поразительно равнодушные к любым катастрофам. Впрочем, их же не сжигал всю ночь внутренний огонь, их ветви не превращались в стремительно разящие шпаги, они не истекали кровью – ничего подобного с ними не происходило. Я искоса посмотрела на Оскара, не поворачиваясь к нему и зная, что малейшее мое движение его разбудит. Мы уже давно не спали вместе. Я смотрю на его большое сильное тело – немного впалую грудь, узкие бедра, мускулистые ноги велосипедиста – и властное лицо с крупными чертами, настолько выразительное и решительное, что слегка напоминает звериную морду. «Он мне нравится. У него мужское лицо», – сказала моя мать после того, как впервые столкнулась с ним в лифте. Она сразу поняла, что этот парень с бычьей головой и телом хрупкого подростка, всегда немного наклоненным вперед, поднимается ко мне, и кокетливо ему улыбнулась: «Сегодня так жарко, что я принимаю душ не раздеваясь. Потом сажусь за письменный стол – и через полчаса одежда уже сухая!» Он вошел в мою квартиру, где я ждала его, сгорая от нетерпения, и со смехом объявил: «Кажется, я только что познакомился с твоей матерью». Я помню время, когда тело Оскара было моим единственным домом, кроме которого для меня ничего в мире не существовало. Потом у нас родился сын, и мы лучше узнали друг друга. Человек пытается жить, как дикий зверь в джунглях, руководствуясь инстинктами и фазами луны, с благодарностью принимая всякую подсказку, довольный тем, что не надо думать самому, ведь за него все продумали и решили его собственное тело и небесные светила. Но потом наступает день, когда он должен встать на ноги и начать разговаривать с себе подобными. Если верить истории, то человечеству пришлось проделать это всего лишь раз: оно научилось ходить на двух конечностях вместо четырех и размышлять. Со мной же это случалось неоднократно, после каждой нашей неудачной попытки снова наладить отношения, и я давно потеряла этим попыткам счет. Всякий раз нам что-то мешало. Обычно его характер. Или мой. Я знаю, у него уже давно есть девушка, но это не мешает ему лежать сейчас в постели со мной, как не мешало быть рядом все шесть месяцев горя, безысходности, больниц, врачей, отчаянной и безнадежной борьбы. Как могла ты, мама, думать, что выиграешь эту битву – последнюю битву, которой не выигрывал еще никто и никогда? Ни самые умные, ни самые сильные, ни самые смелые, ни самые щедрые, ни самые достойные. Я была бы рада уже и тому, чтобы ты умерла спокойно. Мы с тобой много говорили о смерти, но никогда даже представить себе не могли, что, прежде чем забрать все, эта мерзавка отнимет у тебя разум. Что оставит только редкие минуты просветления – лишь для того, чтобы заставить тебя страдать еще больше.

Оскар безоговорочно верит в целительную силу секса. Он принадлежит к числу мужчин с железным здоровьем и неукротимым темпераментом, которые убеждены, что не существует несчастья, неприятности или разочарования, с которыми не справился бы секс. Тебе грустно? Трахайся. Голова болит? Трахайся. Компьютер сломался? Трахайся. Потерял все, что имел? Трахайся. У тебя мать умерла? Трахайся. Иногда это работает.

Я осторожно спустила ноги с кровати. Оскар считает, что плюс ко всему секс – это лучшее начало дня, а мне по утрам больше всего хочется стать невидимой и материализоваться не раньше чем к обеду. В раковине на кухне полно грязной посуды, в холодильнике – ничего, кроме пары просроченных йогуртов, сморщенного яблока и двух бутылок пива. Я открыла одну. Нет ни кофе, ни чая. Деревья за окнами гостиной приветствуют меня, шевеля листьями. Я замечаю, что в доме напротив жалюзи на окнах у нашей соседки-старушки опущены, – или куда-нибудь уехала, или тоже умерла. У меня такое чувство, что я долгие месяцы прожила где-то далеко отсюда. Кожа липкая от ночного пота – моего собственного и мужчины, с которым я провела ночь. Приподняв вырез майки, я опустила в него нос и отчетливо ощутила чужой запах: невидимый след упоительного вторжения чужого тела в мое, чужой кожи – в мою, послушную и проницаемую, чужого пота – в мой. Следы секса не сразу удается смыть даже душем, и я несколько дней продолжаю вдыхать этот запах, с каждым днем все более слабый, ношу его на себе, словно вызывающе откровенное, но очень красивое платье, пока он окончательно не испарится. Я приложила бокал с пивом к виску и закрыла глаза. Сейчас время года, которое я особенно люблю. Но у меня нет на него никаких планов. Ты угасала – какие у меня все эти месяцы, если не годы, могли быть планы? В спальне завозился Оскар. «Иди сюда! Мне надо кое-что тебе сказать! Что-то очень важное!» – позвал он. Это одна из его штучек. Ему хочется секса. Я сделала вид, что не слышу: если я сейчас подойду к нему, мы не выберемся из постели до обеда, а мне некогда – когда кто-то умирает, требуется уладить множество формальностей. Минут десять он ворчал и звал меня, кричал, что не может найти свои трусы и что это наверняка я их куда-то запрятала – конечно, делать мне больше нечего, только прятать его трусы! – потом наконец вышел. Не говоря ни слова, встал сзади и принялся целовать меня в шею, одновременно прижимая к столу. Я, так же молча, продолжала как ни в чем не бывало разбирать бумаги. Он больно прикусил мне ухо. Я возмутилась. Задумалась, не съездить ли ему по физиономии. Когда решила, что да, съездить, было уже поздно.

О мужике можно многое сказать по его манере стягивать с тебя трусы. И зверь, который живет во мне (и который, возможно, остается единственным, что не умерло во мне в последние полгода), выгибает спину, упирается руками в стол и подается к нему всем телом. Мне все еще хотелось дать ему пощечину, но мое второе сердце, в которое уже вторглась его плоть, начало бешено биться, и я забыла обо всем.

– Не надо бы тебе пить пиво с утра, Бланкита, – сказал Оскар. – И курить тоже, – добавил, когда я щелкнула зажигалкой.

Он смотрел на меня с тем же выражением, с каким смотрят в последние дни все, – с выражением сочувствия и тревоги. Не знаю только, то ли на их лицах отражается то, что они читают на моем, то ли наоборот. Я уже давно не смотрюсь в зеркало, вернее, смотрюсь, когда привожу себя в порядок, но почти не вижу себя. Никогда еще у меня не было таких плохих отношений с зеркалом: оно – mon semblable, mon frère^[1] – постоянно напоминает мне, что праздник окончен. Во взгляде Оскара, кроме сочувствия и тревоги, я прочитала еще и нежность – чувство, очень близкое к любви. Я не привыкла к тому, чтобы меня жалели, и во мне все перевернулось. Почему ты не смотришь на меня так, как смотрел пять минут назад? Пожалуйста, смотри на меня снова как на предмет, как на игрушку! Как на что-то, что способно доставлять удовольствие, в свою очередь получая его. Как на того, кто не грустит и не тоскует, у кого не умер самый любимый человек, пока он мчался на мотоцикле по улицам Барселоны, уже понимая, что не успевает.