Мрачные души - Артур Шницлер

Иедек продолжал молчаливо улыбаться своими странными, вытаращенными глазами, потом придвинул к себе все три стакана и заиграл на них одну из своих излюбленных мелодий. Послышались нежные, трогательные звуки, похожие на звуки гобоя или кларнета вдали. Брейтенедеру всегда нравилась музыка Иедека, но теперь она ему была невыносима. Сидевшие за другими столиками начали прислушиваться, иные одобрительно стали кивать головой, а какой-то толстяк даже захлопал. Вдруг Иедек порывистым жестом отодвинул стаканы от себя, скрестил руки и уставился на залитую солнцем улицу, по которой двигалась в сторону леса целая толпа прохожих. И толпа эта все увеличивалась и увеличивалась. У Карла зарябило в глазах, и ему стало казаться, что люди эти точно плывут и кружатся в воздухе, подернутом густой паутиной. Он потер себе лоб и глаза, словно желая очнуться. Но чем мог он помочь беде?.. Случилось страшное горе, но ведь не по его же вине!.. И Карл порывисто встал. Когда он начинал углубляться мыслями дальше и дальше, ему казалось, что сердце его рвется на части.

– Ну, пойдемте, – сказал он.

– Да, выйдем на свежий воздух… Это самое главное, – прибавил Ребай.

Вдруг Иедек почему-то вскипел и заволновался.

Он подошел к столу, где сидела какая-то мирная пара, и, размахивая тростью, стал кричать:

– Да тут сам черт голову сломит! Будь все вы трижды прокляты, сколько вас тут ни есть!..

Сидевшие смутились и принялись его успокаивать, многие начали смеяться, думая, что он пьян.

Ребай и Брейтенедер очутились вскоре на улице, а утихший Иедек побежал за ними вприпрыжку, приплясывая на ходу. Сняв свою серую шляпу и повесив ее на палку, он перекинул палку через плечо и понес ее в виде ружья. Другою рукой он посылал приветствия небу.

– Не подумайте, что я хочу оправдываться, – сказал Ребай. – Мне не в чем оправдываться, совершенно не в чем!.. У меня были самые лучшие намерения, и это всякий признает… Ведь я сам разучивал с ней песню. Да, сам… Мы принялись за это, когда Мария еще сидела в темной комнате с повязкой на глазах… А знаете, как мне пришла в голову эта мысль? Я стал рассуждать так: горе велико, горе ужасно, но ведь все-таки не все же еще потеряно… У нее отличный голос, красивое, молодое лицо… Я сказал это и матери, она, бедная, была тогда в таком отчаянье!..

– Фрау Ладенбауэр, – сказал я ей, – нужно с этим примириться, но не все же еще потеряно! Вот вы увидите, что не все!.. И потом теперь ведь существуют эти институты для слепых, которых там вновь выучивают читать и писать… А еще я вам скажу вот что: я знал одного человека, который с двадцати лет ослеп… И представьте, ему каждую ночь снился фейерверк!.. Самый разнообразный, самый яркий!..

Брейтенедер усмехнулся.

– Вы шутите или говорите серьезно? – спросил он.

– А то что же! – грубо воскликнул Ребай. – Что же, по-вашему, я должен повеситься или удавиться? Чего ради? Слава Богу, я и так немало горя перевидал на своем веку!.. Или, по-вашему, господин Брейтенедер, это называется жизнью, хорошею жизнью, когда тот, кто в молодости писал пьесы для сцены, должен на старости лет… на седьмом десятке за жалкие гроши аккомпанировать на дрянных, разбитых цимбалах всякому охрипшему сброду… А тут еще и куплеты для него сочиняй! Вы знаете, сколько я получаю за песню? Вы бы удивились, господин Брейтенедер, если б я вам сказал!..

– Но ведь их играют и шарманки, – вставил Иедек, шедший теперь около них с совершенно серьезным, корректным и даже, пожалуй, галантным видом.

– Да чего вы от меня хотите? – крикнул Брейтенедер.

Ему показалось, что оба эти человека его преследуют с какою-то неизвестною, темною целью, но как отделаться от них, он не знал.

А Ребай продолжал:

– Я хотел создать девушке новую жизнь… Понимаете ли, совершенно новую жизнь, и именно этой новою песней… Да, новою песней… А разве песня не хороша, не трогательна?..

Вдруг крошечный Иедек схватил Брейтенедера за рукав, поднял вверх левый указательный палец, как бы призывая к вниманью, потом вытянул губы и засвистал. Он насвистывал мотив новой песни, которую Мария Ладенбауэр, по прозванию Белый дрозд, пела в эту ночь. Иедек исполнил ее в совершенстве. Это был тоже один из его талантов.

– Да ведь тут дело не в мелодии! – сказал Брейтенедер.

– То есть как? – воскликнул Ребай.

Они шли очень быстро, почти бегом, несмотря на то что дорога круто поднималась вверх.

– То есть как, господин Брейтенедер? По-вашему, вся суть и вина в словах?.. Скажите, пожалуйста, есть в словах этих что-нибудь новое, чего бы про себя не знала Мария?.. Когда я в ее комнате разучивал с ней песню, она даже ни разу не заплакала… Она только сказала: «Какая это грустная песня, господин Ребай, но зато какая красивая!..» «Красивая», – сказала она. Конечно, господин Брейтенедер, песня печальна, но ведь и на долю Марии выпала печальная участь… Не мог же я после всего, что стряслось, написать ей веселую песню?..

Дорога поворачивала в лес, куда они все трое вошли. Сквозь листву светило солнце, из чащи кустов доносился веселый смех и далекое, звонкое ауканье. Все они шли так быстро, что казалось, будто каждый из них убегает от преследованья другого.

Вдруг Ребай снова заговорил:

– А публика, черт возьми, разве она не аплодировала как сумасшедшая? Я ведь заранее знал, что успех будет огромный. И Марии было это приятно. Все лицо ее просияло улыбкой, когда последний куплет пришлось повторить… Он такой жалостный, трогательный!.. Когда я его сочинял, у меня самого текли слезы… Самое трогательное в нем, это намек на ту песню, про поле и лес, – песню, которую она пела всегда…

И он пропел или, вернее, продекламировал следующее, выделяя рифмованные созвучия, как на органе:

Мне весело прежде на свете жилось!

Счастливо сердце на волю рвалось,

Туда, где улыбкою небо сияло,

Где под руку с милым так часто гуляла,

Вдыхая душистых полей аромат…

Увы! Эти дни не вернутся назад!

Не видеть мне больше ни лунного цвета,

Ни синих небес, и в сиянии лета

По пестрому лугу вдвоем не ходить!

Увы, мне вовек уж любимой не быть!..

– Довольно! – закричал Брейтенедер. – Я ведь слышал…

 – А что, по-вашему, нехорошо?.. Плохая разве песня?.. – сказал Ребай, размахивая ци-

линдром. –