Американский пирог - Майкл Ли Уэст

Когда Амос-младший все же родился, я сказала себе: «Одного малыша вполне достаточно. Хватит с меня этих застрявших паровозиков! Мои бедные пути уже и так намучились». Но потом, летом тридцать седьмого года, у меня снова пропали женские дела, и я подумала: «Что ж, Господу виднее, как надо. Без Его соизволения не упадет и волосок с моей головы, и, стало быть, Ему так угодно. А значит, этого ребенка я буду любить не меньше Амоса-младшего». Старший же Амос сказал, что не прочь наплодить хоть целую ораву. «Хоть сколько! — сказал он мне. — Наводним ими весь дом, сверху донизу!»

Через неделю после этого мы отправились на барбекю на ранчо Раунд-Лик. Сидя в теньке с Люси Джейн ван Хузер и Мартой Тильман, я уплетала персиковое мороженое. И вдруг они стали ко мне приглядываться, а Люси Джейн мне и говорит:

— Золотце, что-то тебя обсыпало.

— А я и не чувствую. — Я ощупала лицо и заметила, что оно все в мелких прыщиках.

— Быть может, аллергия на персики? — предположила она.

— Раньше вроде не было, — ответила я.

— Тогда, видать, ты перегрелась на солнце.

— Нет, это корь, — сказала Марта. — Обожди три дня, и если не пройдет, то это точно она.

— Брось, это от солнца, — отмахнулась я, — просто перегрелась, и все.

На сей раз роды были легкими, и я произвела на свет девочку, на крохотной головке которой вились светло-каштановые волосики. Я назвала ее Жозефиной, вычитав это имя в модном в Сан-Антонио журнале. Как оказалось, девочка родилась совершенно глухой. Малышка была красавицей, но не слышала ни слова! И ведь такая умненькая (я-то знала, какая Джози умница), да только какой же ум поможет, если не слышишь ни маминого голоса, ни шипения змеи, ни грома? Как тут уберечься от опасностей, подстерегающих на каждом шагу? Я не спускала с нее глаз, потому что ее так и тянуло к Лягушачьему ручью, впадающему в реку Гуадалупе. Порой она залезала в курятник и засыпала там, а я звала ее до хрипоты, да все без толку. Амос сказал, что надо было назвать ее Бредди, потому что она все время куда-то забредает, но разве же такое предусмотришь?

Бегая за Амосом-младшим и Джози, я безумно выматывалась и постепенно стала сдавать. Три года спустя, двадцать седьмого января сорок первого года, уже окончательно вымотанная, я родила третьего ребеночка. Я была тогда худющей, и девочка уродилась совсем крошкой: уместилась бы в коробке из-под туфель. Я назвала ее Руфи, в честь своей мамы. К нашей всеобщей радости, слух у малышки был удивительно острый.

В тяжкие годы депрессии мы перебивались как могли. Берл и Хэтти поселились у нас, на ранчо. Бог не послал им детей, но мы надеялись, что все еще впереди. Государство обучило Берла, как правильно обрезать фруктовые деревья, а Хэтти помогала мне по дому. Времена тогда были тяжелые; одно время мы думали, что Амоса призовут на строительство к озеру Браунвуд, но его не призвали. Мы опаливали над костром опунции, чтобы сжечь колючки, а потом кормили ими скот. Я готовила подливку из муки, молока и смолы деревьев, и все уплетали ее с овсяными лепешками. Все двадцать коров мы доили вручную при свете керосиновой лампы, которую специально выписали из универмага. В переполненной паром кухне мы до седьмого пота чистили и варили персики. Казалось, деревянная печь вот-вот вспыхнет огнем. Хэтти и я то и дело выбегали во двор и сидели под тополями, обмахиваясь фартуками.

Сказать по правде, люди, заселившие когда-то холмистый край, были вовсе не плантаторами, удравшими с Юга после Гражданской войны. Нет, это были мелкие, бедные фермеры. Терять им было нечего, так что они просто вешали на заборы табличку: «УВТ: ушли в Техас». Прэй пришли из Луизианы и Теннесси, а мои предки, Мюрреи, переселились из Алабамы. Так что люди мы были крепкие, неизнеженные. О родовых проклятиях я в то время и не думала; не до них тогда было. А между тем в те дни удача явно отвернулась от Техаса, да и вообще от всей Америки. Но я, как и все остальные, целиком полагалась на Иисуса и на Франклина Делано Рузвельта.

Затем пришла весна, воздух стал жарким и пыльным, и у моих деток началась лихорадка. Мы с Хэтти по очереди их укачивали. У Амоса-младшего так разболелось горло, что он отказывался пить молоко, а Джози просто выплевывала свою порцию на пол. И только младшенькая, Руфи, спала крепким сном младенца. Иногда она с криком просыпалась, вся красная и с распухшим ротиком, но, похоже, грудное молочко было ей самым лучшим лекарством. Доктор говорил, что у них скарлатина, что эта болезнь развивается циклами и что остается только ждать.

На одиннадцатый день Джози уже шла на поправку и вовсю топотала по комнате, лишь изредка покашливая. Спал жар и у Руфи. А вот Амос-младший был все такой же красный и горячий и от слабости не мог даже встать с постели. Он попросил у меня ложечку льда, но у нас его, конечно же, не было. Я тогда отдала бы собственную душу за кусочек льда для моего мальчика. В тот день Амос пас скот, и поэтому Берл сам поймал машину и помчался в город на холодильный завод. «Я привезу ему целую глыбину», — пообещал он. Но пока ездил, у малыша Амоса начались судороги. Он уже не мог разжать зубы и закатывал глазки. А потом вдруг замер. Когда Берл возвратился со льдом, было уже слишком поздно.

Хэтти убирала тельце моего малыша для похорон, а я лежала ничком на кровати и рыдала. «Этого мне не пережить, — думала я, — эту боль не заглушит уже ничто на свете». Я слышала, как входная дверь открывалась и снова захлопывалась, как люди приносили угощение для поминок. Иногда они заглядывали в темную спальню и говорили, что им жаль, страшно-страшно жаль. Что, если мне хоть что-то понадобится, они всегда готовы помочь.

Но мне хотелось прогнать их всех прочь. «Ничего мне не нужно, кроме моего маленького Амоса, верните мне его!» Но они были ни в чем не виноваты, и вскоре мне стало стыдно. Многие из пришедших сами потеряли и детей, и внуков. В дни чьей-то чужой беды я просто говорила Хэтти: «Поймай цыпленка и зажарь его так-то и так-то», а потом возвращалась к обычным делам. Еду на их поминки мы приносили почти машинально и жили себе дальше, как ни в чем не бывало. Все мои близкие были тогда со мной, и чужое горе нас, в общем-то, не касалось.

Теперь же, когда горе пришло ко мне самой, я получила жестокий, но важный урок. Я долго собиралась с силами, но затем встала с кровати, заколола волосы и вышла к людям. В те времена гроб с телом ставили в жилых комнатах. Мертвые в жилом помещении, нелепость да и только! Дом был полон женщин, съехавшихся со всего Маунт-Олив и всего округа Брэбхем. Они нанесли столько угощения, что моя кухня походила на модный ресторан в Сан-Антонио. Кругом стоял шум от их разговоров, и мои мысли разбегались в разные стороны. И все же я была им рада. Они разливали чай, вытирали стол и разносили бесконечные подносы с курицей и лепешками, бобами и вишневым салатом, консервированными финиками и имбирными пряниками. Кто-то притащил фруктовый пирог, нарезал кусочками и выложил на блюдо из розового стекла. Мне казалось, что эти женщины поддерживают меня, помогают устоять на ногах, и я сказала себе: «Минерва Прэй, ты никогда не свыкнешься со смертью Амоса-младшего, но ты будешь жить дальше, чтобы помогать тем, кто рядом». Вероятно, именно так сердце начинает оживать.