Путем дикого гуся - Мариуш Вильк

Сколько же я слышал об этих индейских резервациях! О чуме алкоголизма и наркомании, косящей остатки несчастных туземцев, о грязи, о болезнях и нищете. И вот вчера, подъезжая вечером к первой в моей жизни резервации, я был готов к худшему. Тем более, что в «Синем пути» Пуант-Блё тоже выглядит не слишком привлекательно. Кен добрался сюда пешком из Роберваля, посетил музей, прошелся по деревне и немного поболтал с местными жителями у магазина (где можно выпить), а потом той же дорогой вернулся обратно… индейцы жаловались на качество продуктов, мол, курица, к примеру, — сплошная вода и химия, поэтому иммунитет снизился, они постоянно болеют, к тому же им не хватает движения — жизнь теперь не та, что прежде, ведь они постоянно сидят перед телевизором. Но больше всего меня удивило их утверждение, что Кен — больше индеец, чем они сами.

Добраться до Маштейяташ было непросто. Дорога к деревне отходит от автострады 169, указателя нет. Так что мы ехали наугад, надеясь, что раз резервация называется «Точка, с которой видно озеро», то мы найдем ее на мысе за Робервалем, который виден издали. И не ошиблись! Четыре мили гравия — и мы у цели. Поскольку уже темнело, прямой дорогой отправились в кемпинг. На ресепшн нас встретили молодые инну. Алкоголем от них и не пахло! Мы сказали, что прибыли по следам шотландского писателя, который побывал у них более двадцати лет назад. Они удивились, что белые еще не забыли об индейцах, после чего записали нас в книгу гостей и предложили дрова для гриля. Пять долларов вязанка.

Устраивались мы уже в темноте — в снопах света нашего «форда». В кемпинге было многолюдно. На пронумерованных участках стояли огромные кемперы с выдвижными сегментами (словно ящики комодов), верандами и пластиковыми заборчиками. Освещение, канализация — все, как положено. Засыпали мы в облаках дыма от грилей.

На восходе кемпинг в Маштейяташ напоминал огромное кочевье. Кое-где еще дымились вчерашние костры, тут и там хлопотали заспанные туристы. Разве не парадокс, — подумал я, дожидаясь, пока заварится зеленый чай, — что прежние белые поселенцы сегодня неустанно кочуют, а вчерашние краснокожие кочевники сидят на месте, заботясь об их комфорте? Вот уж правда — изменчивая современность…

Кстати говоря, в книге с этим названием Бауман[86]сравнил новое общество с кемпинговым полем, открытым для каждого, у кого имеется кемпер и достаточное количество бабок, чтобы заплатить за услуги — душ, электричество и канализацию. Гости появляются, исчезают, и никого не интересуют законы, согласно которым кемпинг функционирует: главное, чтобы все работало, соседи не слишком шумели, а после наступления темноты убавляли громкость переносных телевизоров и музыкальных центров. На наших глазах, — утверждает социолог, — заканчивается эпоха доминирования оседлых жителей над бродягами и начинается эра нового кочевничества. Гм…

…и вдруг до меня дошло, что я впервые нахожусь не просто в резервации индейцев, но вообще — на «неиндейской» стороне. На Соловках, в Заонежье, в Ловозере я смотрел на мир глазами туземцев, прожив среди них достаточно долго, чтобы принять их точку зрения, — даже оставаясь в глубине души иностранцем. Помню, как забавляли меня туристы, которые с легкостью обманывались, принимая бездарный китч за аутентичное народное творчество и участвуя в шаманских трансах, словно в святой мессе. А здесь я сам оказался в роли туриста. И благодаря этому уразумел еще одну (быть может, самую главную) разницу между путешественником и странником. Это разница в перспективе мировосприятия. Путешественник смотрит на мир снаружи, странник — изнутри.

Чтобы наблюдать мир изнутри, нужно его переживать, а не скользить по поверхности, как на доске для серфинга по гребню волны, — от одного кемпинга к другому. Туризм убил тайну дороги.

Кеннет был прав, утверждая, что сегодня существует множество мест, где что-то живое можно увидеть только в музее. Для меня самое живое впечатление в Маштейяташ — Дениз Робертсон, показавшая нам музей. В темных глазах Дениз я разглядел глубину лесного озера с ее фотографии «Образы, замороженные в моей памяти», а в рассказах услышал ритм поэзии, измеряемый тишиной между словами.

Музей недавно переехал из старого дома сообщества (где его посещал Уайт) в новое здание с просторным холлом и большим информационным стендом, у которого сидела прелестная индианка, говорившая только по-французски. Кшись сразу принялся ее обхаживать, мое же внимание привлекла книга этнолога Фрэнка Спека[87]«Наскапи»[88](репринт издания 1935 года!) на стойке с сувенирами. Позже Дениз сказала, что это классическая монография, посвященная северным индейцам.

Видя, что очаровательной индианке никак не удается с нами договориться, молчавшая до сих пор Дениз поспешила на помощь и — по-английски — предложила показать музей. Наша экскурсоводша обладала таким магнетизмом, что я кое-что записал. Вот, например: индейцы различали не четыре, а пять времен года (еще канун весны); кану (каноэ) делали из березовой коры и еловой смолы, причем женщина всегда помогала мужчине, что в определенном смысле символизировало их связь (если учесть значение кану в жизни индейской семьи); суть шаманизма заключается в удержании равновесия материи и духа.

Последнее Дениз сообщила нам перед входом в зал с ритуальными бубнами и костюмом шамана. Затем спросила, как долго мы собираемся пробыть в Маштейяташ — если задержимся еще на денек, она могла бы организовать интересную встречу.

— К сожалению, мы должны ехать дальше. Одиннадцатого у нас паром с Гус-Бэй, а впереди еще более тысячи семисот километров и несколько интересных мест.

— Жалко, — задумчиво прошептала Дениз, обращаясь скорее к себе, чем к нам, и повела нас в зал с монитором, где как раз начинался фильм о жизни туземцев.

Там сидела пара пожилых янки и толстый подросток, непрерывно что-то жевавший. Фильм был явно сделан в расчете на туристов. Театрализованные сцены охоты и рыбной ловли, банальные шаманские ритуалы, изготовление сувениров — все это я неоднократно наблюдал, живя среди Кольских саамов. Только способ выпекания хлеба в земле на мгновение меня заинтриговал, но когда Дениз сказала, что инну кладут в тесто разрыхлительный порошок, поморщился. Моя Наташа даже дрожжами не пользуется — печет хлеб на закваске.

Когда зажегся свет, я увидел на стенах большие фотографии. Это оказалась выставка работ нашей экскурсоводши. Особенно одна меня поразила… Я не мог отвести глаз: лесное озерцо в зеленой чаще — словно осколок зеркала — отражало бледную голубизну неба и верхушки черных елей. Чем дольше я вглядывался в блестящую гладь воды, тем яснее проступало из нее небо.

— Если перевернуть эту фотографию вверх ногами, — засмеялась Дениз, — покажется, что озеро — это небо, отбрасывающее слабый отсвет на лесную чащу. Наши старики, когда пришли на открытие выставки, обратили внимание на березу справа. Видишь наверху пятно на коре — в виде головы индейца? А теперь посмотри — в левом нижнем углу у подножия пня есть такое же пятно в виде профиля старой индианки. Это тени предков следят за нами — так сказала старейшина племени.