Река без берегов. Часть 2. Свидетельство Густава Аниаса Хорна. Книга 2 - Ханс Хенни Янн

Благодарю Алёшу Прокопьева за разрешение опубликовать его перевод.

Фридрих Ницше
ДИОНИСИЙСКИЕ ДИФИРАМБЫ[2] Ты — шут! Ты — поэтишка! Когда осветляется воздух, когда утешенье росы уже нисходит на землю, незримо, неслышно так — ибо в мягкой обуви Роса, наш Утешитель, ходит, как все сострадатели, вкрадчивы, помнишь ли, сердце горячее, помнишь ли ты, как однажды, жаждой томимо, небесных слёз вожделело, падения рос, опалённо-усталое, ты, и как тогда на тропинках с жёлтой травой лыбилось солнце свирепо, слепя на закате, злорадно метались меж чёрных стволов, вкруг тебя солнца знойные взоры. — «Это ты, что ли, Правды жених, — глумились они, — нет, ты всего лишь поэт! хитрый, хищный, крадущийся зверь, что не может не лгать, сознательно лгать, предумышленно, похотливо желая добычи, замаскированный пёстро, сам себе маска, сам и добыча, ты, что ли, Правды жених?.. Ты — шут, ты — поэтишка. Пёстро бормочущий только, из-под маски шута бормочущий пёстро, поднимаясь по лживым словесным подмостям, по радуге-лжи меж поддельных небес бесцельно бродящий-блуждающий — ты — шут, ты — поэтишка. Ты, что ли, Правды жених?.. Нет чтоб — тих, чист, в лёд влит — образом стал Господня столпа, утвержден перед храмами, страж при Господних дверех: нет! не любя добродетели-статуи эти, в дикомани любой дома больше, чем в храмах, с дерзостью кошки прыг сквозь окна, в любое, — оп! — в любую случайность, к перво-лесу любому принюхиваясь, в девственных перво-лесах бегал ты, среди хищников пёстро-косматых безбожно здоровьем дыша, красиво и пёстро ты бегал, похотливо губу раскатав, блажен был ты — адный, блаженно-злорадный, блажен, кровожадный, мародёрствуя, крадучись, весь изолгавшись, ты бегал… Или, орлу уподобясь, что долго− долго, не двигаясь, в бездны, в свои же бездны глядит… — о как они зырят во всё глубочайшие глуби, что вонзаются-вьются понизу и книзу, понизаются, вздвинуты, вниз! И вдруг — ока вздрог, какой уж там круг, коготь нагл, он игла, гол и наг, — камнем падают вниз на ягнят, как снег на голову, жжёт их глад, стервенея, в злобе на овечьи душонки, в ярости злобной на всё, что взирает смиренно, добродетельно, человечно-овечно, курчаво-пушисто, тупорыло, молочно-ягняче и добро-желательно… Стало быть, орло-подобны, пантеро-подобны стремленья поэта, эти стремленья твои под тысячью масок, ты — шут, ты — поэтишка!.. Ведь ты углядел в человеке Бога-нет-Агнца, — и Бога задрать в человеке, как в человеке овечку, и, раздирая, смеяться — вот оно, вот блаженство твоё, пантеры блаженство, орла, шута и поэта блаженство!..» Когда осветляется воздух уже, когда уже месяца серп в празелень меж багрецов крадётся завистливо — день невзлюбя — и с каждым шагом украдкой роз подвесные ложа жнёт-подрубает, пока не поникнут, бледные, в ночь не поникнут: так поник когда-то и я, из моей правды-безумия, моего дня-тоски, утомлён днём, от света больной, — к земле поник, к вечеру, к тени, Единой Правдой спалён и жаждой томим — ты всё еще помнишь, помнишь, горячее сердце, как жаждой томимо было тогда? — лучше б совсем уж не знать никакую Правду! Ведь я шут только! Только поэтишка!.. Среди дочерей пустыни

1.

«Не уходи, — сказал Странник, называвший себя Тенью Заратустры, — побудь с нами, а то нас, чего доброго, снова охватит прежняя смутная тоска.

Уже и Перво-Чародей не мог ничего выдумать лучшего, чем поделиться с нами наихудшим, и вот погляди, у нашего доброго кроткого Папы снова слёзы в глазах, и он опять готов отплыть в моря меланхолии.

А Короли, пожалуй, не прочь делать хорошую мину при нас: но готов поспорить, если б не было здесь свидетелей, то и плохая игра не заставила б себя ждать, словно злая шутка:

— злая шутка ползущих туч, влажной меланхолии, занавешенных небес, украденных солнц, завывающих ветров осенних,

— злая шутка наших воплей и криков души: останься у нас, Заратустра! Здесь много сокрытых несчастий, желающих говорить, и вечера много, и много туч, и много затхлого воздуха!

По-мужски грубой пищей ты насыщал нас и потчевал крепкими притчами: не допускай же того, чтобы за сладким напали на нас духи-неженки, женские духи.

Ты единственный делаешь воздух вокруг тебя крепким и чистым! Находил ли я когда-нибудь — на земле — воздух чище, чем в пещере твоей? Много стран самых разных повидал я хотя, и хотя научился мой нос самый разный воздух различать и оценивать, но у тебя ублажаются мои ноздри величайшей усладой!

Разве что… разве что… о, прости мне одно старое воспоминание! Прости мне одну Песнь, что поют под сладкие блюда и что я сочинил, побывав как-то раз среди Дочерей Пустыни.

Дело в том, что у них был такой же чудесный воздух, воздух Рассветных стран; там я дальше всего был от облачно-влажной тяжело-печальной Старухи-Европы!

Полюбил я тогда этих девушек Стран Рассвета и по-иному синее Царство Небесное, над которым не висело ни туч, ни мыслей.

Вы не поверите, как мило они там сидели, когда не танцевали, — углублённые, но без мыслей, как маленькие тайны, как украшенные лентами загадки, крепкие орешки, что подают шалунишкам на сладкое, — поистине пёстрые и чужие, но без туч: загадки, которые позволяли себя щёлкать, — ради таких девушек сочинил я тогда псалом-на-сладкое!»