Трагикомические новеллы - Поль Скаррон

тех, какие у него уже были, чтобы благопристойнее принять столь видную посетительницу. Пребывая в этом положении и уставившись взглядом на дверь своей комнаты, он увидел с немалой утехой для глаз и не меньшей тревогой в сердце, как в комнату вошел мрачный Монтуфар, облаченный в такое количество траурных одеяний, словно целая похоронная процессия; следом за ним шли две женщины в таком же уборе. Из них более молодая, ведомая Монтуфаром за руку и прятавшая часть лица под покрывалом, казалась более грустной и более знатной. Слуга нес ее шлейф, такой длинный, такой широкий и потребовавший столько материи, что, когда его расправили, он покрыл весь пол комнаты. Едва переступив порог, вошедшие приветствовали больного старика тремя глубокими поклонами, если не считать ничем не примечательного поклона мальчика-слуги. Посредине комнаты — еще три поклона, все в одно и то же время, затем еще три — прежде чем сесть на стулья, поданные юным пажом, приятелем пленника, запертого Еленой в каморке. Три последних поклона были таковы, что почти затмили собой первые и глубоко умилили рыцарские чувства старика; дамы уселись, а Монтуфар и мальчик-слуга отошли с непокрытыми головами к двери. Между тем старик рассыпался перед дамами в комплиментах и соболезновал по поводу их траура, прежде нежели узнал его причину; он попросил их поведать ее, а также и то, чему он был обязан честью видеть их в такой поздний час, столь неподобающий особам их звания. Елена, отлично зная, насколько способны трогать и убеждать прекрасные глаза, когда они плачут, стала исторгать из своих очей потоки слез, а из уст вздохи и прерывистые рыдания, то повышая, то понижая звук, смотря по тому, как ей казалось уместным, и при этом обнаруживала время от времени красоту своей руки, утиравшей слезы, и порой открывала лицо, желая показать, что оно столь же прекрасно, как и опечалено. Старик с нетерпением ждал, когда дама заговорит, и начинал уже надеяться на это, ибо разлившиеся ручьи слез высохли наконец в долинах роз и лилий, которые они наводнили, как вдруг старая Мендес, сочтя уместным подхватить горестную песнь там, где Елена ее оборвала, начала плакать и рыдать столь сильно, что Елене стало стыдно, что она недостаточно сокрушалась. Старуха не ограничилась этим: желая отличиться и перещеголять Елену, она решила, что один-другой клок волос окажут немалое впечатление на зрителей. Сказано — сделано. Она произвела на голове у себя большое опустошение, но, сказать правду, ничем своим не поплатилась, ибо там не было ни одного волоса, который оказался бы ее собственным. Елена и Мендес взапуски сокрушались таким образом, как вдруг Монтуфар и слуга по заранее условленному между ними знаку подали голос возле двери, всхлипывая и рыдая на зависть сидевшим у постели плакальщицам, которых этот новый заунывный хор подстрекнул к дальнейшему сокрушению. Старик был в отчаянии, видя, что они столько плачут и не будучи в состоянии узнать, почему. Он тоже плакал, насколько позволяли ему силы, стенал так громко, как ни один из членов шайки, и всеми святыми заклинал сокрушавшихся дам немного умерить свою скорбь и поведать ее причину, уверяя, что его жизнь — самое меньшее из того, что он готов ради них подвергнуть опасности, и сожалея о своей ушедшей молодости, когда он мог бы на деле доказать им искренность своих намерений. При этих словах дамы успокоились, лица их прояснились, и они решили, что поплакали достаточно и что можно без ущерба для себя не плакать больше, а кроме того они весьма дорожили временем и отлично знали, что им нельзя его терять. А потому старуха откинула назад траурное покрывало, чтобы ее почтенное лицо внушило все то доверие, какое ей было необходимо, и торжественным голосом сказала:

— Всемогущий бог да охранит от зла маркиза де Вильяфаньян и дарует ему все то здоровье, какого ему недостает, хотя, сказать правду, то, что мы пришли сообщить, не очень способно принести ему радость, являющуюся украшением здоровья. Но несчастье наше таково, что нам приходится поведать его людям.

Тут маркиз де Вильяфаньян ударил себя ладонью по бедру и, испустив глубокий вздох, воскликнул:

— Дай бог, чтобы я ошибся! Опять какая-нибудь новая проказа или, вернее, новое сумасбродство моего племянника! Договаривайте, сударыня, договаривайте и простите, что я вас перебил.

Вместо ответа старуха снова заплакала, и слово взяла Елена:

— Так как вам по опыту известно, что ваш племянник раб своих страстей, и вам часто приходилось прекращать толки о его насилиях, вы легко поверите и в то из них, какое он учинил надо мною. Когда вы послали его прошлой весной в Леон, он увидел меня в церкви и сразу же наговорил мне таких вещей, что, если бы они были правдой, нам обоим пришлось бы остаться, из страха перед правосудием, в той церкви — мне как убийце, а ему — как человеку убитому и готовому быть преданным земле. Он без конца твердил мне, что мои глаза сразили его, и не упустил ни малейшей лести, какою пользуются влюбленные, когда они хотят злоупотребить простодушием девушки. Он шел за мной до самого моего дома, проезжал верхом мимо моих окон, ежедневно и еженощно задавал там музыку. Наконец, видя, что все любовные посулы ни к чему не приводят, он задобрил подарками рабыню-негритянку, которой моя мать обещала дать свободу, и по наущению этой рабыни застиг меня врасплох в саду, принадлежавшем нам в предместье города. Со мной была только вероломная рабыня, а его сопровождал человек столь же дурной, как и он. Ваш племянник, подкупив садовника, приказал ему уйти на другой конец города под предлогом какого-то важного дела. Что я могу еще сказать вам? Он приставил мне к груди кинжал, но, видя, что честью я дорожу больше жизни, воспользовался помощью соучастника своего преступления и насильно взял у меня то, чего никогда не добился бы своим ухаживанием. Рабыня прикинулась взбешенной и, желая лучше скрыть свое предательство, велела слегка ранить ее в руку и притворно лишилась чувств. Садовник вернулся; ваш племянник, сам ужаснувшись своему преступлению, бежал столь поспешно, что, перелезая через стену сада, уронил свой кинжал, который я подобрала. Однако этому дерзкому молодому человеку тогда еще нечего было бояться, ибо, не будучи в состоянии потребовать, чтобы его заключили под стражу, я выказала достаточно самообладания, чтобы являть спокойный вид и утаивать ужасное несчастье, постигшее меня. Я старалась, как могла, не казаться более грустной, чем обычно. Злодейка рабыня скрылась спустя некоторое время. Я