Том 1. На рыбачьей тропе ; Снега над Россией ; Смотри и радуйся… ; В ожидании праздника ; Гармония стиля - Евгений Иванович Носов

— Нет, ребята, — сказал я. — Карасик ничего не видит. Но у него есть другие замечательные глаза. Они расположены по бокам тела. — И я рассказал о назначении боковой линии у рыб— этого удивительного органа, который, будто маленький приемник, улавливает малейшие колебания воды. Макнул я палец в воду, а приемник уже сообщил карасику: «Кто-то приближается, сторонись». Этот приемник предупредит рыбку и о том, что впереди стенка аквариума, и вовремя сообщит, где надо свернуть, чтобы не запутаться в зарослях подводных растений,

— Так что, ребята, не бойтесь: карасик будет жить и без глаз. Даже интересно наблюдать за поведением слепой рыбки.

— А как же он найдет еду?

— По запаху. Ведь когда карась роется в иле, он все равно ничего не видит.

Оставалось загадочным одно: как карасик лишился глаз. И я пообещал ребятам постараться разгадать эту тайну.

* * *

Разгадать эту загадку помог мне случай. В конце лета я снова побывал в тех местах, где мы поспорили из-за живцов. Я пришел вечером под выходной день и заночевал в прибрежной деревушке, чтобы встать пораньше и еще до рассвета засыпать приваду. Тогда же вечером я попросил деревенских ребятишек наловить пиявок. На них хорошо берет голавль. Ребятишки побежали к тому самому озерку и вскоре вернулись. Они подали мне полуторалитровую стеклянную банку. В ней извивались толстые, жирные пиявки: одни плавали, другие, присосавшись к стеклу, высовывались из воды, ощупывая край банки. Среди них плавал карасик, которого ребята изловили для насадки на жерлицу.

Я накрыл банку стеклом и улегся спать.

Встал еще до свету. И первым делом, чиркнув спичку, посмотрел, целы ли мои пиявки. На дне банки я увидел черный клубок, из которого торчал рыбий хвостик. Выудив рыбку, я принялся очищать ее от пиявок. Отодрал всех. И только одна держалась крепко. Ее присоска глубоко сидела в глазнице.

Так вот, оказывается, кто ослепил нашего карасика!

Как Кузьма топором рыбу ловил

Рыболовный зуд наступает дня за три перед воскресеньем. Сначала легкий, без внешних проявлений. Чешется одна душа. Примерно в пятницу начинают чесаться и руки. Рыболов достает рюкзак и, как старьевщик, перебирает содержимое. Чистит до зеркальной ясности блесны, точит крючки, что-то привязывает, прикручивает, перематывает— словом, болеет уже явно.

А в субботу его начинает лихорадить. Бежит в охотничий магазин что-то докупить. Звонит на метеостанцию за справкой о погоде на завтра. Договаривается с приятелями о часе и месте встречи. Вечером снова перетряхивает рюкзак, засиживается за ним допоздна и, поставив будильник на петушиную рань, не спит, домучиваясь последние часы перед рассветом.

Зато утром болезнь как рукой снимает: настроение бодрое, на душе — светлый праздник, и рыболов добр до удивления.

— Пап, купишь велосипед?

— Куплю обязательно.

— А мне коньки роликовые?

— И коньки…

Возвращается поздно вечером, хмурый, неразговорчивый, рюкзак вешает, не развязывая.

— Пап, когда купишь велосипед?

— Отстань!

И так — каждую неделю.

Мы тоже простые смертные рыболовы. И болезнь протекает, и лихорадит так же, и с пустыми рюкзаками возвращаемся регулярно.

Но о пустом мешке писать нечего, а потому я припомню случай, когда мы вернулись с полным. Да, был такой случай.

За окном поезда — декабрь. У края заснеженных полей— синие леса, над деревеньками в морозном небе курятся дымки. Мы с приятелем, Василь Васнличем, катим пытать счастья по перволедку.

Сходим на одном из разъездов, забираемся в кузов попутной машины, с полчаса трясемся на кочках еще не накатанной дороги и въезжаем в приречное село, где давно обосновали свою базу у местного рыболова Кузьмы Спицына. Кузьма живет на отшибе, у перевоза. Летом гоняет колхозный паром, плетет корзины для огородной бригады и ставит переметы. На зиму отстегивает деревянную ногу и отлеживается на печи.

Изба у Кузьмы небогатая, но опрятная и вся какая-то веселая: стены — в пестрых плакатах о страховании жизни, правилах перевозки скота в автомашинах и прочем; потолок выклеен голубыми с позолотой обоями, а на полу — свежие следы рубанка. В углу пылает русская печь. С мороза приятны и этот бесхитростный уют, и запах деревенского кулеша, и светлое пылание печки. Кузьма поднимается с лавки, прыгает в белом шерстяном носке навстречу:

— Пожалте, пожалте!

Мы снимаем прокалившиеся холодом полушубки, оттираем руки, подсаживаемся к любезно предложенной горячей картошке.

— Куда лучше пойти? — не терпится Василь Василичу.

Кузьма трет ладонью обрубок ноги, щурится, соображает:

— Попробуйте в затоне. Прошлый раз окунь там брался. А нет, на повороте под берегом — на судачка.

Спускаемся с крутого берега. Лед еще молодой, тонкий. Сквозь него на мелководье видно песчаное дно в ракушках, отмершие бурые водоросли. На глубинах подо льдом струится темно-зеленая вода, смотреть на нее жутковато. Лед гнется, потрескивает. Осторожно, не поднимая ног, скользим над омутом к затону. Залив промерз основательно. Лед чистый, гладкий. Василь Василич размахивается, пускает пешню, и она долго катится, тонко позванивая.

— Где остановится, там и пробью лунку, — загадывает он.

Для разведки прорубаем лунки в разных концах залива, разматываем зимние удочки, терпеливо ждем поклевок. Переходим на новое место, рубим лед и снова блесним. Ничего. Идем к повороту под крутой берег. Ничего. Направляемся по течению, пробуем все приглянувшиеся места — ни одной поклевки. Мы уже не разговариваем: идем молча, рубим молча, без слов вытаскиваем пустые блесны. Наконец Василь Василич останавливается, плюет и в сердцах втыкает пешню:

— Какой-то заговор! Или повымерзла, что ли?

Рыболов заговорил — значит отчаялся. Я не отвечаю. Во мне еще теплится азарт.

— Вот бы посмотреть, где сейчас рыба, — ворчит Василь Василич. — Ведь должна же она где-то находиться! Мы вот здесь долбим, а она, может, собралась под тем берегом и посмеивается: вот, мол, дураки!

Василь Василич, поддаваясь собственному пророчеству, отправился к тому месту, где «собралась и посмеивается» рыба, начинает долбить лунку, но неожиданно упускает под лед пешню и возвращается совсем расстроенный.

— Все, конец! Больше не езжу.

Он ходит за мной по пятам, расхолаживает жалобами и зовет в хату. Я не выдерживаю, сматываю удочку, и мы понуро бредем в село.

Кузьма обо всем догадывается по нашему виду, сидит на лавке, поглаживая культю.

— Нога мозжит, — говорит он, — ждать перемены погоды. Я так примечаю: как нога начинает ныть — рыба перестает брать. Вроде как тоже перебаливает.

Мы мрачно молчим, греемся у печки. Кузьма некоторое время раздумывает потом лезет под печку, достает деревянную ногу, не торопясь пристегивает ее, одевается, берет топор, ведерко