Прощай, Колумбус и пять рассказов - Филип Рот

Он поднял руку, показал на жену и обмяк на стуле.

— А-а-а! — сказал он и выпил полбокала шампанского. — Скажу тебе, я еду в Нью-Лондон, в Коннектикуте. Дальше не еду. А ночью, когда возвращаюсь домой, другой раз захожу выпить. Мартини. Парочку, иногда тройку. Справедливо, нет? Но для нее, что глоток, что бочка — пахнет одинаково. Говорит: это вредно для ребенка, когда я прихожу домой и от меня пахнет. Ребенок же крошка, ей-богу, она думает, что я и должен так пахнуть. Человеку сорок восемь лет, а ребенку три! У меня от нее тромбоз будет, от ребенка. Жена хочет, чтобы я рано приходил домой и играл с ребенком перед сном. Приходи домой, она говорит, и я сама тебе налью. Ха! Я целый день нюхаю бензин, залезаю под капоты с чумазыми полишерами[46]в Нью-Лондоне, ввинчиваю чертову лампочку в патрон — сам ввинчу, говорю им, — а она думает, что я хочу прийти домой и пить мартини из банки от варенья. До каких пор ты будешь торчать в барах? Пока еврейка не станет мисс Райнголд[47].

— Слушайте, — продолжал он, снова выпив, — я люблю мою дочку, как Бен любит свою Бренду. Я не против поиграть с моей дочкой. Но если я поиграю с дочкой, а потом ночью лягу в постель с женой, пусть не ждет от меня всяких фокусов. Или одно, или другое. Я не кинозвезда.

Лео посмотрел на пустой бокал и поставил его на стол. Потом поднял бутылку и выпил шампанское как газированную воду.

— По-твоему, сколько я зарабатываю в неделю? — спросил он.

— Не знаю.

— Угадай.

— Сотню долларов.

— Ну да, а завтра выпустят львов из клетки в Центральном парке. Сколько я, по-твоему, зарабатываю?

— Не могу сказать.

— Таксист зарабатывает больше меня. Это факт. Брат моей жены — таксист, живет, между прочим, в Кью-Гарденс[48]. Он дерьма есть не будет, нет, таксисты не такие. Тут на прошлой неделе вечером дождь шел, и я подумал: черт с ним, возьму такси. Весь день пробыл в Ньютоне, под Бостоном. Обычно я так далеко не забираюсь, но утром в поезде сказал себе: сиди, езжай дальше, будет что-то новое. И знаю же, что сам себя обманываю. Даже лишнюю плату за проезд не оправдаю. Но с поезда не сошел. А вечером у меня еще две коробки полных, и, когда он подъехал к Центральному вокзалу, какой-то бес мне говорит: залезай. Я даже закинул коробки с лампами: разобьются — плевать. Шофер говорит: ты что делаешь, кожу мне хочешь порвать? У меня сиденья новенькие. Нет, я говорю. Черт возьми, он говорит, развелось уродов. Я даю ему адрес в Куинсе, чтобы заткнулся, но нет, всю дорогу он меня несет. В машине жарко, открываю окно, а он поворачивается и говорит: ты чего хочешь, чтобы мне в шею надуло? Только что из простуды выбрался… — Лео посмотрел на меня слезящимися глазами. — Сумасшедший город! Будь у меня немного денег, я бы минуты здесь не жил. Уехал бы в Калифорнию. Там лампы вообще не нужны — так светло. В войну, — перебил он себя, — мы плыли на Новую Гвинею из Сан-Франциско… И вот что второе хорошее случилось в моей жизни. Это ночь в Сан-Франциско с Ханной Шрайбер. Вот они две вещи — ты меня спрашивал. Я говорю: квартира, которую нам теща сняла, и эта Ханна Шрайбер. Одна только ночь. Я пошел на танцы, которые устраивала для солдат Бней-Брит в подвале большой синагоги, и познакомился там с ней. Я не был тогда женат, так что не морщись.

— Я не морщусь.

— У нее была своя хорошая комнатка. Она училась в педагогическом училище. Я понял, что-то будет — в такси позволила залезть ей в лифчик. Послушать меня, так я всю жизнь не вылезаю из такси. Может, еще раза два. Правду сказать, мне даже не нравится. Еду и смотрю на счетчик. Даже удовольствиям не умею радоваться!

— Так что с Ханной Шрайбер?

Он улыбнулся, во рту блеснуло золото.

— Как тебе нравится это имя? Она совсем девчонка, а имя — пожилой дамы. В комнате она говорит мне, что она сторонница оральной любви. Как сейчас слышу: Лео Патимкин, я сторонница оральной любви. А я удивляюсь, что еще за чертовщина? Подумал, она из «Христианской науки»[49]или еще какой-то секты. И говорю: а как же солдатам, которые отправляются за море и могут, не дай бог, погибнуть? — Он пожал плечами. — Не самый умный я был. Но это почти двадцать лет назад, совсем был желторотый. Скажу тебе, случается иногда, жена мне — ну, знаешь, делает то же, что Ханна Шрайбер тогда. Я ее не заставляю, она много работает. Для нее это — как для меня такси. Не хочу ее заставлять. Я могу вспомнить каждый раз, клянусь. Один раз после седера[50], еще моя мать была жива, мир ее праху. Моя жена до того размягчилась… Нет, на самом деле два раза после седеров. А-а-ах. Все хорошее в моей жизни я могу пересчитать по пальцам. Не дай бог, кто-то оставит мне миллион долларов, мне даже туфли не придется снимать — у меня еще целая другая рука с пальцами.

Почти пустой бутылкой шампанского он показал на люминесцентные лампы.

— Это называется свет? Читать при таком свете? Он же лиловый, чтоб ему не гореть. Половина слепых в мире погубили глаза этой дрянью. Ты знаешь, кто за ней стоит? Оптометристы! Скажу тебе, если бы я мог получить сотни две за мой запас ламп и территорию, продал бы завтра. Да. Лео Патимкин, один семестр бухгалтерского дела, вечерний Городской колледж — продаст оборудование, территорию, доброе имя. Куплю три строчки в «Таймс». Территория — отсюда до всюду, еду, куда хочу, сам себе хозяин, никто не приказывает мне, что делать. Ты знаешь Библию? «Да будет свет», и пожалуйста — Лео Патимкин. Это мой лозунг. Его я тоже продам. Я говорю им свой лозунг, этим полишерам, они думают, я выдумываю. Что толку быть умным, если ты в подвальном этаже? У меня в мизинце больше мозгов, чем у Бена в целой голове. Почему он наверху, а я на дне? Почему! Поверь мне, если ты родился везучим, тебе повезло! — И тут он погрузился в молчание.

Мне показалось, что он сейчас заплачет, поэтому я наклонился к нему и шепнул: «Вам пора домой». Он согласился, но мне пришлось поднять его со стула и под руку подвести к жене и дочке. Девочку разбудить не удалось — Лео и Беа попросили меня присмотреть за ней, пока они сходят за пальто. Когда они вернулись, Лео как будто бы удалось втащить себя в сферу человеческого общения. Он пожал мне руку с искренним чувством. Я был растроган.

— Ты далеко пойдешь, — сказал он. — Ты умный парень, действуй правильно. Не делай глупостей.