Запредельная жизнь - Дидье ван Ковелер

Папа сел и, волнуясь до дрожи, стал ждать, пока прокрутится конец и начнется запись. Чего именно он ждет сейчас, в эти секунды? Теплых слов, признаний, просьб, упреков? Его сокровенное желание мне известно: он надеется, что я попрошу его перебраться в наш дом, поручу заботиться вместо меня о Фабьене, и тогда он сможет освятить родственным долгом ту тайную страсть, которую питает к ней с самого первого дня, когда мы оба увидели ее на конкурсе красоты. Он ждет, что я облегчу муки его совести – скажу, что давно понял причину его отдаления от нас. И его твердокаменной верности маминой видеопамяти, и затвора почище тюрьмы. Теперь ему больше не надо устраняться ради меня. Теперь между ними стоит только разница в возрасте. Знаю, знаю я, что он мечтает услышать: лучшее, что я мог бы подарить ему на прощание, это надежду, что все еще возможно.

Запись началась тремя сигналами «бип-бип-бип», после чего зазвучал папин голос:

– Жак, это папа. Сними трубку, если ты дома. Вторник, 11 часов. Если пойдешь в магазин, захвати для меня хлебцев, ананасового йогурта и три банки кассуле[6]. Целуй Фабьену.

Снова три коротких сигнала. У отца буквально отвисает челюсть. Он вглядывается в крутящуюся кассету через узкое окошко и не верит своим ушам:

– Алло, это папа. Ты дома? Сейчас суббота, половина десятого. Передай Фабьене, что ее рыба – просто объедение. Я завезу ей блюдо завтра в магазин. Какая погода в Эксе? Наверное, дождь… у нас тут пошел снег, но не лежит, а сразу тает. Перезвони мне. Целую, пока.

Отец рухнул локтями на стол, закрыл лицо ладонями и трясет головой. Прости, папа, я не хотел… «Бип!»

– Жак, перезвони мне. Я получил документы из налогового управления, эти кретины снова оформили все на мое имя. У меня лопнуло терпение, я сочиняю им письмо, вот послушай: «Месье, позвольте напомнить вам, что, согласно акту, составленному 15 апреля 1981 года в нотариальной конторе мэтра Сонна, расположенной по адресу: Париж, ул. Президента Вильсона, 45, скобяной магазин Лормо был…» Постой, тут у меня на стройке опять что-то взрывают. Перезвони мне. Сейчас четверть одиннадцатого. Только поскорее – я хочу отправить письмо сегодня до обеда.

И так еще двадцать минут. В последнее время отец быстро сдавал, и я предчувствовал, что он долго не протянет… Поэтому я не стирал его сообщения на автоответчике, а переписывал их на эту кассету… Суеверно боялся накликать беду. И вообще уничтожать голос, который мне, возможно, уже не так долго осталось слышать, представлялось мне кощунством.

– Ты дома? Это папа. Ты не забыл про генератор для «форда»? Привет Фабьене.

Отец успокоился, он ровно дышал и обреченно слушал свой голос с обозначенными тройным «бипом» интервалами – голос, перебирающий житейские мелочи, фрагменты текста и подтекста, сплетающиеся в живую ткань повседневности. Нетерпеливые звонки-напоминания; звонки с замаскированным призывом на помощь; звонки в минуты одиночества, когда он даже не притворялся, что хочет сказать что-то конкретное. Обычно это бывало часов в пять вечера – он набирал мой номер, просто чтобы услышать мой голос, благодарящий за оставленное сообщение. В таких случаях он говорил: «Это был папа», – и прошедшее время заставляло меня немедленно хватать трубку и заводить с ним разговор о погоде, ни о чем и о чем угодно, лишь бы забить чем-нибудь шесть отделяющих нас друг от друга километров, которые зияли в каждой паузе.

«Бип!»

– Это папа. Понедельник, утро. Умер Миттеран.

Это было последнее сообщение. Дальше – вхолостую шелестит пустая пленка. Отец обмяк, свесив руки, уставившись в одну точку. Жгучий стыд тисками сжимает мое сознание – наверное, так плачут мертвые.

Папа перематывает пленку назад. И, к моему удивлению, запускает ее снова, выборочно прослушивает некоторые места и лицо его медленно расцветает улыбкой. На нем отражается облегчение, радость, чуть ли не благодарность и гордость. Ничего не понимаю… Или… вот оно что! Он смотрит на полку маминых кассет. И, должно быть, думает, что я пошел по его стопам. То есть тоже складывал день за днем в архив. В таком случае пленка содержит не свидетельство его ничтожности, а законсервированную в словесном сиропе отеческую любовь. Такой поворот – для меня полная неожиданность. Сам того не желая, я умиротворил папину душу, примирил его с самим собой. Он растроганно улыбается и глотает сбегающие из глаз в уголки рта слезы. Подозреваю, что он сейчас вытащит кассету и положит ее на полку, в дополнение к пятидесятичасовому обозрению его супружеского счастья.

Не останавливая записи, он встает и идет в другую комнату – ледяной чулан, ведущий в гараж, где под синим холщовым чехлом одиноко стоит мамин «форд-ферлейн-скайлайнер» 1957 года выпуска. Отец широким жестом, словно откидывая покрывало с постели, сдергивает чехол. На свет божий показывается громоздкая бело-розовая колымага. Старая американка блестит всеми своими протираемыми каждое воскресенье хромированными ручками и зеркалами. Под открытое небо она последний раз выезжала в день моей свадьбы. Что-то в ее механике тогда в очередной раз не сработало и откидной верх застыл под проливным дождем в вертикальном положении.

Папа бережно и нежно открывает дверцу, садится за руль, устраивается поудобнее и кладет руку ладонью вверх на переключатель скоростей… точно так же, как в то далекое лето, когда я успешно сдал экзамены на бакалавра и мы с ним отправлялись покататься вдоль озера и поохотиться на девушек. Заметив парочку «голосующих» подружек, я хлопал отца по ладони. Девчонки «клевали» на роскошный автомобиль, где все, от сидений до крыши, включая ветровики, радиоантенну, дверцу бардачка и вмонтированный в подлокотник охладитель для кока-колы, было электрифицировано (все, кроме «дворников» – эти были устроены каким-то допотопным образом и работали только на малом ходу или на месте и только когда не шел дождь), и охотно садились к нам. Ввиду упомянутых технических особенностей машины, наши донжуанские успехи впрямую зависели от метеорологических условий.

В те времена папа походил на Джона Уэйна, я же был заурядным прыщавым подростком, и ему стоило немалого труда сделать так, чтобы мне досталась курочка посимпатичнее.

Так он и заснул – раскрытая рука ждет моего прикосновения, доносящийся из кухни голос диктует покупки. Мой отец…

* * *

Когда-то в этом кирпично-бревенчатом домике был пост диспетчера ныне не существующей сортировочной станции. В шестидесятые годы папа купил его на торгах для Альфонса, всегда питавшего слабость к железной дороге. Два окна этого «шале на стрелке», как старый чудак именовал свое жилище, были круглый год украшены цветами. Поздней осенью Альфонс заменял горшки с живой геранью точно такими же с искусственной, чтобы обеспечить постоянство декораций проезжающим пассажирам.

Все свободное от скобяной торговли время Альфонс проводит у этих своих окошек: притормаживающим курьерским поездам машет рукой, проносящимся не замедляя хода сверхскоростным смотрит вслед. Вид уходящих в обе стороны до самого горизонта рельсов и ржавых заброшенных запасных путей будит в нем поэтические переживания, которые он силится облечь в должную форму. Но каждый раз эти усилия идут прахом, когда грохот вагонов возвращает его к грубой реальности.