Танец голода - Жан-Мари Гюстав Леклезио

Heimschaffungs-Bestatigung

der Fliichtlinge durch Strassenverkehr[39]

Его нужно было отметить в мэрии Люссак-ле-Шато.

В незапечатанном конверте лежали купоны на бензин — пятьдесят литров, — их также предстояло отметить в мэрии Люссака и спустя четыре дня в мэрии Кастельно-ле-Ле.

Разумеется, им пришлось лгать. Когда молодой человек внимательно, словно едва умел читать по слогам, изучал паспорт Александра, повторяя прочитанное — «родился в районе Мока, остров Маврикий?», — и отпустил довольно неуместный комментарий по поводу «этих иностранцев, заполонивших все дороги»,

Этель отрезала: «Речь идет о немощном старике, месье, южный климат — его единственный шанс выжить». Жюстина даже головы не повернула. «Немощный старик» — вот всё, что осталось от ее мужа.

Там, на юге, они могли бы проводить каникулы. Пасха на берегу Средиземного моря, среди мимозы и лимонных деревьев, у залива близ Тулона, в Алонской бухте или, само собой, на пляжах Гиера и Ле-Лаванду. Они часто обсуждали это с Лораном — идею пряного, наполненного любовью путешествия. Разве может что — то сравниться со сладостью медового месяца?..

Сейчас все дороги были пустынными и прямыми; они проезжали через восхитительные уголки, зеленеющие пшеничные поля, пастбища, заросли папоротника. По невесомому небу кое-где плыли нежные облачка, синева расстилалась до линии горизонта. Крутя руль, Этель напевала — всё подряд. Из «Травиаты», «Лючии де Ламмермур», из «Милосердия Тита». «Царь бородатый идет, выпив вина, идет»[40]. Потом, когда репертуар иссяк, она взялась за «Рождественскую полночь», «Джингл беллз» и даже «О танненбаум…»: «Раз уж оказались в Бошии, — решила Этель, — надо практиковаться в их языке». Это был трюк, необходимый, чтобы отвлечься от звуков задыхающегося мотора, готового в любое мгновение сдохнуть окончательно, и от коматозного храпа Александра, сидевшего сзади на тюках. Жюстина присоединилась к Этель и запела. Быть может, формулировка, придуманная некогда знаменитым Александром: «Начинается новая жизнь!», — теперь поселилась и у нее в голове.

Могла ли она во время их бесконечного пути представить себе последствия войны: силуэты полуразрушенных стен, на которых еще различимы имена или лозунги, черные ямы среди полей, остовы сгоревших машин, повозку без колес, лошадиный скелет цвета сажи, стоящий возле забора и ухмыляющийся местным воробьям и галкам? Да, здесь было мало всего того, что могло бы мысленно перенести ее на руины Дюнкерка, Вердена, Шалона, к разрушенным мостам Орлеана и Пуатье. Но на этой дороге не было и совсем ничего, напоминающего волнительные образы кинохроники «Пате-журналь». Ни одного лживого слова, ни одной попытки приукрасить действительность. Все совершенно чужое, нагоняющее тоску; этот давящий покой, эти прекрасные поля, синее-синее небо, мир без крови или, что ближе к истине, головокружительная пустота поражения.

В Люссак-ле-Шато им пришлось снова столкнуться с реальностью. Вереница автомобилей, грузовиков, повозок, ручных тележек, пытающихся пролезть в опутанную колючей проволокой лазейку. Распоряжения капрала и двух жандармов, зеваки, заплаканные вдовы, простуженные дети, целый день ожидания, движение вперед черепашьим шагом, необходимость вылезать и толкать «де дион-бутон», чтобы сэкономить драгоценное горючее. У въезда в город — почтовая станция, разговоры о политике — ничего особенного, всё как везде: перекресток, церковь с колоколенкой, напоминающей бразильские кампанилы. Александр оживился: «Не помню, кто именно говорил мне когда-то о коллекции саркофагов эпохи Меровингов, так вот, он уверял, что их женщины были настоящими гигантшами!» Этель: «Можем заехать посмотреть, хочешь?» Он был неисправим. Умел оставаться щеголем в любой клоаке, всегда находил меткое словцо, даже когда вокруг царило полнейшее отчаяние. Она подумала о великих мужах Маврикия, таких элегантных, благовоспитанных, давным-давно догадавшихся перерезать связки своим мятежным рабам и вливать семя в чрево цветных девушек.

Однако сегодня это не имело уже никакого значения. Они уезжали на юг безвозвратно. Этель ощутила во рту горечь. Эта прямая и пустынная дорога среди полей, столбы, отмеряющие километры, — каждый из них словно отсекает что-то от прежней жизни, стирает, уничтожает, превращает в камень. Этель знала: ей двадцать лет, и она никогда не была молодой. Однажды Ксения сказала ей: «У тебя вид вечной старой девы!» И тут же, по своему обыкновению, похлопала ее рукой с тонкими, крепкими пальцами: «Ну не плачь! Это мой подарок тебе на день рождения!»

И вот они ехали по дороге, в фаэтоне времен бель эпок, на котором прошлое висело, как заношенные украшения и траченные молью меха на какой-нибудь старой некогда знаменитой кокетке. Жюстина, прямая, старающаяся сохранять достоинство, в шляпке, перчатках — чтобы безупречно выглядеть в глазах бошей. Александр со смугловатым лицом старого жителя колоний, похожий на индийца, с седыми прядями в буйной темной шевелюре. Невообразимый набор рухляди в чреве «де дион-бутона», среди которой особенно выделялась коллекция привезенных с Маврикия тростей — шпаг: Александр отказался их продать, и теперь они позвякивали на полу, перевязанные крест-накрест морским узлом. Как ему удалось обмануть супругу и взять с собой модель деревянного пропеллера в масштабе один к трем, изготовленную по его собственным эскизам столяром? Этот винт должен был вызвать настоящую революцию в самолетостроении и обеспечить невиданную доселе тягу. В суматохе Жюстина просто не успела продать пропеллер («Нам не хватает только одного: чтобы нас арестовали в компании спасающегося бегством шпиона. Вот уж мы тогда порадуемся!»).

После Безье мотор забарахлил. Горючее было дрянным, и Этель приходилось то и дело копаться в карбюраторе, продувать жиклер, потом крутить ручку, стараясь помешать ей рвануться обратно и сломать запястье, или тормозить перед каждым колодцем, выдергивать из радиатора обмотанную тряпкой пробку и постоянно прислушиваться к каждому скрипу, хрипу, удару в моторе, к каждому стуку поршня, к тиканью часов, приближавших гибель «де дион-бутона» и, конечно, его пассажиров тоже, поскольку в этом пустынном цветущем краю, посреди замершей равнины и маленьких сосенок на склоне ландов, наверняка прятались разбойники и убийцы.

В трактирах, маленьких гостиницах для путешествующих коммерсантов — над такими раньше иногда смеялась Жюстина, называя их «местами для оплачиваемых отпускников», — каждый раз они слышали одно и то же, настойчивый шепот: «Не надо ехать туда, не надо ехать сюда, избегайте моста через Виенну, — кажется, он заминирован; по пути не общайтесь с монашками, недавно тут арестовали кюре и его служанку, это всё пятая колонна. Мадемуазель, никогда ни у кого не спрашивайте дорогу, вас направят по ложному пути, по запутанным тропкам и — оп! — убьют, а потом бросят в колодец: боши мстят за то, что марокканцы сделали Германии[41], даже семьи с детьми не жалеют, — вы легко можете попасть в западню!»