Револьвер для сержанта Пеппера - Алексей Парло

В его голове зазвучала музыка. Она рождалась внутри Шуры и оставалась там жить. Какая музыка? Это сложно объяснить. В ней причудливым образом сочетались тяжёлые рок-н-ролльные рифы и нежность барочных скрипок, хриплое саксофонное камлание модального джаза и строгость исонного пения, индийские раги и футуристические булькающие фрикции клубных миксов. Всё это не только сочеталось друг с другом, оно как бы прорастало друг в друга, и могло существовать не иначе, как вот так — друг в друге. Любое изменение обязательно разрушило бы её — эту Музыку Мира. Листок, всё это время летевший перед Шурой, каким-то необъяснимым образом извернулся в воздухе и засиял нестерпимо ярким белым светом. Шура включил Знание (теперь это было просто, закрепитель уже не требовался) и свет чуть расступился перед ним, явив огромный бриллиант со множеством граней, каждая из которых, понял Шура была одним из стилей, взглядов на мир — барокко, рок, джаз, импрессионизм, классицизм, ампир — все эти придуманные досужими людьми умные слова, у которых была лишь одна функция — расчленять. А расчленяя — убивать.

Музыка Мира, осознал Шура, не была только лишь музыкой. Она была всем — Музыкой, Архитектурой, Живописью, Поэзией, Любовью и Зачатием, Рождением и Смертью. Она была Миром. Тем самым Миром, в котором войны и землетрясения, матрацы и резиновые игрушки, стеклянные бусы и золотые гульдены (и пиастры! Пиастры! — прошептал сладострастно какой-то голосок с Отрезанной Бородой и снова затаился), где много грязи, но не всё можно испачкать, много денег, но не всё покупается и не всё продаётся, много белого, но оно не всегда чистое, — тем самым Миром, которым сейчас был он. Он.

Музыка звучала всё громче, и тяжёлые тучи светлели и поднимались ввысь, выглянуло солнце, и дома, улицы, машины расцвели яркими красками. Новое (или старое, но прочно забытое?) чувство охватило Шуру. Восторг, торжество, радость… «Любовь» — понял Шура. Он становился всё выше и выше, он уже парил над Городом и видел его с высоты птичьего полёта, продолжая при этом различать все мельчайшие детали и подробности — трещины на асфальте, царапины на капотах машин, каждую травинку на газоне, затяжку на чулке пробегающей по тротуару юной красавицы. Он слышал обрывки чужих разговоров, видел потаенные мысли и читал желания. И всё это было Музыкой, грандиозной симфонией звуков, красок и образов, в которой всё было на своих местах. Шура хотел было даже сострить по этому поводу, но ситуация не располагала. Наоборот. Ему на ум пришла догадка, настолько простая, и в то же время смелая, что он некоторое время ошеломлённо молчал, выдыхая. Вдыхать как-то не получалось. Но скоро новое впечатление отвлекло Шуру.

С высоты птичьего полёта Город выглядел как Огромная Ушная Раковина. Шурочка старательно проследовал взглядом по всем её (его) изгибам, спустился в ложбинки и поднялся на бугры и козелки и наконец добрался до центра. И понял, что центром являлся он сам. Он, тот Шура, стоял на перекрёстке Семи Дорог в голубом атласном мундире и дирижировал. Палочка в его левой руке выписывала в воздухе причудливые кривые, дивным образом подчеркивая и раскрывая звучащие в пространстве краски. А небо искрилось алмазами и дышало озоном, хотя до грозы ещё было далеко.

Шура в небе с алмазами улыбнулся удовлетворенно. Всё шло как надо. Ему стало легко, он дышал всей кожей и не мог надышаться…

«Рано ещё, рано!» — шепнул добрый отцовский голос, и рядом с собой в небе Шурочка увидел Сержанта Пеппера.

— Вы тоже это чувствуете, Сержант? — спросил Шура.

— Я не вполне понимаю вас, сэр. Но это неважно. Нам пора.

— Куда? — По-детски жалобно протянул гинеколог. — Мне здесь так хорошо.

— Нам пора, сэр. Вас ждут.

— Но мы сюда ещё вернёмся?

— Это не в моей власти. — Сержант вдруг хитровато улыбнулся. — Хотя, исходя из моего предыдущего опыта, могу предположить, что Вы (он выделил слово «Вы») сюда обязательно вернётесь. Но, dura lex, sed lex^[29].

— В каком смысле? — не понял Шура. — При чём здесь это?

— В смысле — порядок есть порядок, — Сержант легонько взял доктора за руку. — И сейчас совсем не время его нарушать.

— Времени нет! Я запомнил, — Шура попытался высвободить руку, но Пеппер держал её крепко.

— Времени, может, и нет, но я отвечаю не за время, а за порядок. И нарушать его никому не позволю. Идёмте, сэр, не заставляйте меня применять силу.

— Подчиняюсь насилию, — вздохнул Шура, и они с Сержантом стали снижаться.

Сначала полет был плавным и неспешным, но постепенно скорость возрастала, виражи становились всё более рискованными. Вот уже до крыш домов можно достать рукой, вот кирпичи и зуавчики на стенах, калейдоскоп вывесок, подъезды, решетки заборов, черный проем подъезда, что-то невнятное, ещё (и всё это под музыку с альбома Let it be), и вот уже перед глазами — доброе помигивание круглых линз и ехидная улыбочка Джона Леннона.