Том 5. Большое дело; Серьезная жизнь - Генрих Манн

— Совсем не то от тебя требуется, — настойчиво продолжал отец. — Ему расставят сети, да, настоящие сети, как наследнику, от которого хочет избавиться банда преступников. Ты, верно, читала о таких вещах. И уж в эту ловушку он угодит, можешь не сомневаться.

— Ты считаешь его глупым?

— Так мы его не назовем. Юношу, которого ты любишь и от которого даже я без ума. Скажем: бурная натура.

— Да, бурная.

— И, значит, непостоянная. Долго ли длится буря?

Он ясно видел, что она его не одобряет. Поэтому он заговорил просто и настойчиво.

— Если тебе покажется, дорогое дитя, что нашему мальчику грозит опасность, позови меня. Я приду немедля.

— Ведь ты лежишь тут и предаешься размышлениям, — сказала она чуть-чуть пренебрежительно.

Вместо ответа он одним прыжком соскочил с постели. Инга не верила своим глазам. Надев поверх пижамы кашемировый халат, он сделал несколько кругов по комнате. Шагал он довольно твердо, дочь не могла этого не признать.

— Да ты совсем молодец, папочка. Бороду долой — и, пожалуй, нам не уступишь.

— Уж он-то облысеет раньше меня, — отозвался Бирк и откинул свисавшую на глаза прядь волос. — Но для приключения тысяча девятьсот двадцать девятого — тысяча девятьсот тридцатого года мне нужен этот мальчик, понимаешь? Все, что он предпринял до сих пор, мне ясно как божий день. Я знаю его врагов, предвижу возможные осложнения. Словом, сижу рядом с ним в гоночной машине. Поняла? Нет!

— Это значит, что ты можешь внезапно появиться там, где понадобится твоя помощь? — сказала Инга с той же насмешливой ноткой, но уже с некоторым испугом.

— Мысленно, — поправил он. — Только мысленно, но и этого достаточно.

— Хотела бы я знать, какой будет прок от того, что ты мысленно будешь с нами, когда в него пальнут.

— Не забывай, что дух может, как говорится, витать в другом месте. Очевидно, в этот момент он расстанется с телом.

— Папочка! Нельзя этого делать!

Теперь он по-настоящему ее испугал. Человек в пижаме, в кашемировом халате, а говорит, как кудесник. Пришлось ее успокаивать.

— Никак нельзя! Это я и сам понимаю. Да и не в силах я. Ведь ты меня знаешь, я инженер, почти что машина; а в частной жизни к тому же еще и отец таких трезвых детей, как вы. Сама посуди, возможно ли, чтобы как раз перед вами я предстал в виде бесплотного духа?

Она уже собиралась рассмеяться. Но на беду он прибавил:

— Да еще тогда, когда стреляют в нашего славного мальчика. — И ей стало уже не до смеха.

— Стреляют, — пробормотал отец и задвигался проворнее. — Кому, впрочем, охота стрелять! Другие к этому вовсе не склонны. Скорее уж сам он… Ты согласна с тем, что он — бурный?

— Да.

— И непостоянный?

— Да, да.

— С него станет, что он прострелит кому-либо руку даже без злого умысла. Я говорю «руку» потому, что случайно коснулся твоей руки. — Но держал он ее за руку весьма крепко. — Так последи же за нашим мальчиком.

Он сказал это так интимно и таинственно, словно и мысли не допускал об участии в их союзе кого-либо третьего, и особенно — Эмануэля. Юноша мчится в гоночной машине, но руль управления здесь, и падение в пропасть можно предотвратить только отсюда. С этой минуты Инга уже иначе смотрела на Эмануэля, он стал теперь меньше, он нуждался в опеке, он уже не был средоточием всех ее страстей. Ей стало радостно — неизвестно почему. И вместе с тем пришло настроение, какое бывает перед разлукой, и это было совсем уж непостижимо.

Ведь ей ничего больше не нужно — только снова увидеть его, быть сейчас же, сию же минуту возле него! «Быть с ним мысленно? — подумала она презрительно. — Нет! Схватить его всем телом, схватить, вернуть его, его тело и те десять минут!»

Инга улетучилась. Отец не мог потом припомнить, как она ушла.

Что же касается Бирка… Он сам сказал: «Что касается меня…» — и бросился на постель в полном изнеможении. Напротив висело распятие, кусок коричневого дерева с серебряными инкрустациями, и на нем задержался его поначалу безразличный взгляд. Постепенно этот взгляд становился более глубоким. Бирк окреп, почувствовал прилив новых жизненных сил, точно так же, как несколько часов назад его дочь Марго в церкви святого Стефана. Дочь Марго заимствовала у него не меньше, чем дочь Инга.

Он думал обо всем, кроме своих профессиональных, будничных дел. Все это уже кануло в прошлое. Здесь лежал некто, отошедший от всего сделанного на своем веку; и осталось от него лишь то, что остается от человека, если лишить его привычных обязанностей, забот, опасений. Да, он решил дать полную волю детям — и такой, как Инга, и такой, как Марго, и даже такому, как юный гонщик. И все это он сделает отсюда, лежа в постели. Сделает так, словно все происходит по замыслу главного инженера Бирка.

Он расшевелил молодежь да еще в придачу нескольких стариков и укрепил каждого в том, к чему тот был по природе своей склонен. А уж теперь остановить кого-либо из них не в его власти. Да и нет у него охоты тормозить самого себя или ход действия, им же задуманного. Многое из того, что свершится, он мог заранее рассчитать, а иное не мог, но не от этого у него болела голова и сосало под ложечкой. Он взял на себя чрезвычайную ответственность: быть и тут, и там, и в кровати, и на арене всевозможных приключений. Он держал ответ за тех, кого привел в движение, и был обязан, если понадобится, оградить их от них самих; приходилось смотреть за ними в оба.

Это было очень трудно и сложно. Бирк не отрывал глаз от распятия: в эти редкостные минуты душевной окрыленности он не находил в своем поле зрения ничего другого. Ему казалось, что он отделяется от самого себя, хотя он продолжал лежать в той же позе; ему мерещилось, что он взлетает и потом опускается у какой-то определенной цели, где переживает вполне реальные события вместе с другими действующими лицами сочиненной им драмы. Они его не замечали, зато он видел их; и не успевали они что-либо заподозрить, как он уже снова лежал на своей кровати. Рискованная это была игра, но все же игра, значит нечто интересное и увлекательное. С ней забывались все печали, но стоила она неимоверных усилий. Бирк разрушал себя. Это