Филип и другие - Сейс Нотебоом

Да, там было множество имен, от моего Бесьера из Испании, «yo de ternura guardo un tresoro»,[55]и до ее «mas non sai quoras la veyrai, car trop son notras terras lonh».[56]С человеком, который это написал, она говорила на языке той деревни, где я жил в гостинице «У Сильвестра», и по одежде было понятно, что это трубадур. То был Джауфре Рюдел, и с ним — Арнаут Даниэль[57]и Бернарт де Вентадур.[58]

Это была волшебная ночь, город затих у нас за спиной, а когда оркестр замолкал, вступали люди с лодок, подковой расположившихся на воде вокруг нашей маленькой лодочки, и на фоне тихой музыки звучали слова Ханса Лодайзена:[59]

…живу посторонним в чужом доме,

мы видимся лишь иногда с тобою,

а сплю я один в пустой постели,

но мы вместе навеки на самом деле.

А после появился сам Пал ван Остайен[60]со своим Арлекином в костюме, зеленом, как вода, и Коломбиной в поношенном розовом платье, в котором она танцевала польку.

Они провели с нами всю ночь, составляя двор в Найхавне, а когда настало утро и город начал пробуждаться, лодки уплыли прочь, а мы пошли вдоль воды назад, к людям.

И все-таки прежде, чем я сказал, что люблю ее, прошла целая неделя, и я видел, как ведет она себя под дождем и солнцем, принесенными разными морскими ветрами, и как она тихонько говорит со мною, когда нам не спится в холодные предрассветные часы. По ночам, на дорогах Швеции, в жарко натопленной кабине, она засыпала на моем плече, и мы знали друг о друге все, потому что подходили друг другу; мы вместе покинули Эльсинор, оставив за спиною замок Гамлета, мы ночевали в лесах возле Фарнамейра, где ночи таинственны, как в древности, и прятались от гнева Локи среди причудливых, зловещих теней.

Так что я сказал ей об этом только в Стокгольме, и — кто знает? — может быть, я и тогда этого не сделал бы, если бы не дождь, — потому что я не думал, что она должна принадлежать мне. Но шел дождь, и мы, как всегда, от него прятались, мы лежали под мостом Кунгсброн, в нише, на краю берега.

Машины проезжали у нас над головами, и я сказал «je t'aim», а она открыла глаза — она ощупала мое лицо, все целиком, прежде чем ответила — и ответ был — «bien sûr».[61]

Потом мы лежали долго, очень долго, прежде чем она заговорила:

— Ты знаешь, что я должна буду уйти?

— Нет, — сказал я, — я этого не знал. — Я знал, что проиграю эту игру, потому что я любил ее, потому что мы подходили друг другу, как две сжатые ладони, а она собралась уйти.

— Ты знаешь, — спросила она, — что жизнь чудесная штука? — И прежде, чем я успел ответить, она заговорила снова: — Ты должен продолжать поиски самых малых истин и привязываться к людям и к местам, но прежде всего ты должен находить мир чудесным, потому что так было с тобой всегда. Я тоже такая, хотя не совсем понимаю, кто я, и совсем не понимаю, зачем я здесь. Может быть — чтобы удивляться, глядеть на людей и видеть, что жизнь для них — единственное утешение. Только я думаю, что увидеть это можно, лишь если веришь, что мир этот — худший из всех, безнадежный и печальный, — движется к своему концу. Вот почему он вызывает в тебе нежность, и радость, и ожидание невероятных чудес.

Она замолчала, и я чуть приподнял ее, чтобы уложить на свою согнутую в локте руку. Дождь все шел, занавешивая нишу, как ветки деревьев занавешивают окно, и я думал, что чудо мира, населенного людьми, начнется сызнова, что она не совсем права, что, как сказал дядюшка Александр, «рай совсем близко, стоит только руку протянуть». Я видел, что и мы — удивительные существа, вызывающие нежность, потому что мы хрупки, мы — растерявшиеся боги-неудачники. Но мы всегда можем притвориться и сыграть во что угодно.

Было странно пытаться запомнить ее навсегда, странно потому, что я еще никогда этого не делал. Я запоминал все: лицо, которого иногда касался пальцами, словно творил его заново своими руками; то, что она сказала или не сказала, и как она всякий раз приготовлялась к тому, чтобы представить свой двор: причесывалась, подводила губы карандашиком. Она делала это серьезно, как ребенок, играющий во взрослые вещи. И последний штрих церемонии: я смачивал нежную кожу у нее за ушами духами фирмы «Карвен».

* * *

Назавтра мы сидели под могучими дубами, глядя, как корабли входят в Балтийской море и покидают его, и вороны кружили над нами, громко оповещая о приближении зимы, потому что вокруг нас зазвучала осень, и особенно громко — позже, когда мы двинулись вдоль побережья к северу.

* * *

Теперь я должен был еще и потерять ее. В тот штормовой вечер.

Мы пересекли Лапландию с юга на север и прошли вдоль берега Норвегии до Северного фьорда. Скалы фьорда напоминали могучих зверей, вопящих и бранящихся со штормом, нам слышен был бешеный рев воды. Дождь лил как из ведра, и, поддерживая друг друга, мы добрались до хижины, которая стояла у дороги.

Я зажег фонарь и увидел, что она смотрит на меня, и, может быть, впервые разглядел ее глаза цвета кровавой яшмы.

Она смотрела на меня жалобно, как тогда, когда заболела немного, на севере, у Абиско.

«Ты заболела, — спросил я ее тогда, — или тебе просто грустно?»

Но она засмеялась и ответила: «О, mais tu sais que les filles ont des ennuis chaque mois».[62]

Теперь же она сказала:

— Нам обоим грустно.

— Да, — ответил я, — потому что ты собираешься уйти.

Мы стояли друг против друга, и вдруг она подошла ко мне, и я обнял ее, уложил рядом с собой и поцеловал. Я обнимал ее крепко, словно пытался не дать уйти, удержать, потому что знал, что она уйдет; я искал ее повсюду, и нашел, и понял, что она принадлежит мне, но все-таки она уйдет, одна.