Мне было 12 лет, я села на велосипед и поехала в школу - Сабина Дарденн

Что касается «нашего», он никогда не говорил правду! Это был не он, это всегда были другие! О Жюли и Мелиссе: «Я их не похищал, это Лельевр!» (Вероятно, тщедушный хмырь в кепке, который был его сообщником в моем случае.) «Это моя жена оставила их медленно умирать от голода».

Об Ан и Ээфье: «Я их не убивал, это Вайнштейн! Я их только усыпил!»

О Вайнштейне: «Я его не убивал!»

Тот самый Вайнштейн (в моем деле о нем не было известно) был найден мертвым и зарытым в земле рядом с телами Жюли и Мелиссы. Ан и Ээфье были найдены в Жюме как раз на участке, принадлежащем дому Вайнштейна…

Это была одна из версий, которую он оттачивал на протяжении нескольких лет следствия. Даже если его жена в конце концов напрямую обвинила его после стольких лет гнусного соучастия, он вернул ей «комплимент», «умоляя» ее говорить правду! Изображал, что он отдал себя в жертву ради своей семьи, только чтобы защитить ее от воображаемой бандитской сети.

Эта женщина была его сообщницей, у нее никогда не вздрогнула ресница, она никогда не смахнула слезинки, пока не была арестована, а ведь она знала обо всем! И у нее есть дети! Еще один монстр, только в юбке…

В день «Белого марша» я об этом ничего не знала, я просто хотела поддержать тех мужчин и женщин, которые потеряли своего ребенка, тех, которые только что смогли его похоронить, и тех, которые все еще продолжали поиски, а я была живым свидетелем их несчастья. Я не могла противостоять этой форме своей дополнительной вины, это было уже слишком. У меня отняли детство, вырвали его, я больше не была маленькой девочкой из колледжа, такой же, как другие, невинные, но в то же время я изо всех моих сил хотела обрести свою анонимность среди них.

Самым трудным для жизни был подростковый период, между пятнадцатью и девятнадцатью годами. Это не самый чудесный период жизни, но начиная с моего раннего детства отношения в семье, особенно с мамой, не были для меня первостепенными. Я всегда ощущала себя несколько в стороне, я часто думала о том, что родители не желали моего рождения, что я была «случайностью». Возможно, они это говорили ради смеха, но я-то принимала все за чистую монету. Мама только рассказала мне, что я родилась около половины четвертого — четырех часов. Она не знала точного времени, потому что находилась под наркозом, а папа не присутствовал при операции кесарева сечения. Такая туманность меня совершенно не устраивала. Я всегда маниакально относилась к точности. В тайнике я как сумасшедшая постоянно следила за будильником, ощущая какое-то неодолимое влечение к часам, минутам, секундам.

Затем, говорила моя мать, меня поместили в инкубатор, потому что я была недоношенная. Кажется, у меня было много волос. Перечень подробностей о том событии на этом заканчивался.

Она словно спрашивала меня: «Ну что ты хочешь, чтобы я тебе еще рассказала?..»

Что она любила меня, к примеру. Или хотя бы о том, что я начала ходить в таком-то возрасте, говорить в таком-то возрасте… Те самые подробности, которые укрепляют в сознании ребенка его собственное существование. А вместо этого я смутно помнила, что я была не одна в животе у матери. Там было место для другого младенца, который не развился. Полость была пуста.

Я не расспрашивала свою мать по этому поводу. Что спрашивать впустую. В то время я как-то подспудно чувствовала, что не надо настаивать. Это было очень странно.

И это лишь один пример дистанции, которая установилась еще с детства между мной и матерью. Может быть, именно из-за этого я так много говорю и у меня так много друзей, потому что так я восполняю нехватку общения. Я надеюсь, когда позднее у меня будут свои дети, я постараюсь не допустить такой ошибки. Я не буду им все разжевывать, вовсе нет, но постараюсь всегда отвечать на их вопросы.

Я хотела, чтобы меня просто любили, не осуждая меня. Хотела существовать ради моей матери. Возможно, не так, как она отдавала предпочтение любимой дочери, я не вынесла бы такое предпочтение, но, по крайней мере, чтобы я могла видеть его хотя бы время от времени… Неужели мне надо было исчезнуть, чтобы на меня наконец обратили внимание? Внезапно я стала объектом всеобщего внимания, причем до такой степени, что я от этого задыхалась.

В любом случае я не была любимой дочерью, той, которую гладят по головке, сидя вечерами у телевизора, той, которая прекрасно учится в школе по всем предметам. А я была всегда полный ноль по математике. Моя способность запоминать номера телефонов и автомобилей на уроках математики мне совершенно не помогала.

Я ненавидела ту манеру, с какой моя мать постоянно принижала меня в этом плане, да и во многих других тоже. Мои старшие сестры всегда все делали хорошо, я же была, как мне казалось, непослушным гадким утенком, этаким совсем пропащим ребенком. Материнская нежность не была поделена между нами, мне доставалось лишь относительное внимание с ее стороны, и в конечном итоге ничего не изменилось. Если в начале меня опекали чересчур, то потом все вернулось на круги своя.

«Твой дневник! Опять „неуд“! Надо подмести! От этой собаки одна шерсть!»

Иногда я вспоминала, как в своей крысиной норе размышляла над своими провалами в математике и над всем остальным, в чем я чувствовала себя виноватой. Тогда я писала: «Я обещаю вам… Я буду более доброй, более послушной…»

Но достаточно было матери сказать мне снова подметать — и это был приказ, надо было немедленно бросаться исполнять его, — и я снова видела себя в этом грязном доме, который я мыла на карачках по приказу того, другого, грязной тряпкой и средством для мытья посуды. Я видела себя униженной и принуждаемой Золушкой, в условиях, которые никто себе не мог представить, и я не могла больше выносить ни приказов, ни принуждения. Короче говоря, я больше не могла признавать авторитарности.

Во всяком случае, раньше работа по хозяйству меня никогда не воодушевляла. Я была слишком маленькой и полагала, что мои старшие сестры должны взять на себя ее большую часть. Однако мать не слушала меня. Я действительно чувствовала себя в стороне от них обеих.

Ребенком я играла в маленькие машинки, я каталась на роликах, на скейтборде, играла в футбол. Я ночевала в палатках с подружками. Я часто проводила время с отцом, у меня был свой собственный маленький садик. Я обожаю редиску… И там я могла уединиться: поиграть в своей избушке или пойти к подруге. Мысль о том, что моя мать не слушает меня, проходила быстро в то время, я веселилась, а возвращаясь домой, я немного дулась, как это умеют делать дети. А потом я обо всем забывала.

Но когда я оказалась взаперти у этого психопата, я вновь обдумывала все эти вещи. Глядя в свой табель, считая дни над моим классным календарем, я видела мать, слышала, как она вопрошает: «Ну и что это, опять ничего не делала по математике?» И опять ругань, опять упреки.

И тем не менее именно ей я писала, именно ее хотела увидеть вперед всех остальных. Если бы тот мерзавец сказал мне: «Ты можешь увидеть одного человека из своей семьи», то я бы выбрала маму или бабулю. В заключение скажу, что в подростковом периоде я все-таки сделала вывод, что в конечном итоге мне было лучше, когда она мною не занималась. Недостаток общения в семье может нанести ущерб. Но если случается что-то серьезное, пропасть расширяется еще больше.