Однажды днем, а может быть, и ночью... - Арнольд Штадлер

Рамона лежала совершенно неподвижно и едва заметно, почти беззвучно дышала, а легкий ветерок от почти беззвучно вращающегося под потолком вентилятора едва заметно колыхал занавески и приподнимал бумаги на столе. А издалека доносился приглушенный рокот моря и шум назойливого грубого мира, от которого не спрятаться.

Франц так и не решился разбудить Рамону и спросить, что это он нашел под кроватью. Он просто положил трусы, как добычу, к ногам подруги и потихоньку выскользнул из квартиры, и Рамона так и не узнала, заметил Франц улику или нет.

Вскоре он опять сидел в автобусе вместе с тремя австрийскими писателями, опять исполненными радостных ожиданий, и куда-то ехал, на сей раз на запад.

Несмотря на усталость, все стремились занять место у окна.

Всего пять человек сидело в микроавтобусе, выделенном специально для важных персон, с кондиционером и тонированными стеклами, словно кубинцам, маявшимся на перекрестках в унылом ожидании, не подбросит ли их кто-нибудь, запрещено видеть, кто там, за стеклами. Не успели они проехать первый транспарант: «Молодежь — фундамент нашего будущего. Фидель», — как Маринелли заснул. Это было уже слишком. Венцы страшно разозлились и хотели было звонить в посольство и в последний раз пожаловаться на неслыханную наглость Маринелли. Но потом Титмонингер и его коллега передумали: в конце концов они уже давно решили выбросить во время этой поездки Маринелли из автобуса. А вместе с ним хорошо бы и Розу.

Транспаранты и лозунги, казалось, совсем не раздражали гостей, словно это привычная деталь пейзажа.

«Социализм или смерть! Мы победим!» — читали они и ехали дальше мимо хижин, в которых не было даже электричества, а может быть, и водопровода. Вскоре циник из Гарстена, настроенный не столь восторженно, как его коллега, стал отмечать, сколько раз им встретился этот транспарант. И к концу поездки оказалось, что тридцать семь.

А под мостами, в тени, томились целые толпы кубинцев, дожидаясь, когда кто-нибудь на солнечной стороне жизни их заметит и подбросит на машине. Томились безмолвно, безропотно, словно давно привыкли к тому, что их никто не подбрасывает, и сейчас, на сороковом году революции, готовы были вечно ждать, что кто-нибудь их подбросит.

Не изменившая своим убеждениям Роза по-прежнему прославляла достижения кубинского социализма и указывала на отдельные обнадеживающие детали, например на то, что дешевого жилья для малообеспеченных на окраинах Гаваны становится все меньше и меньше. Во всем она могла заметить какие — то положительные сдвиги.

А потом любовь побудила Розу взять в руки микрофон и, спасая заснувшего рядом с ней Франца, комментировать все, что она видит за окном автобуса. «За окном мы видим кубинцев, занятых на строительстве дороги». Рядом с «кубинцами, занятыми на строительстве дороги», Че, которого туристы, приезжающие со всего мира в паломничество к революционным местам, почитают как главного святого, его портрет стал иконой. Старший брат Фидель этого архимученика, разумеется, уже сто раз проклял. Ведь его, наверно, больше сорока лет изводит зависть, и если бы он не утратил духовной связи со своим народом, то заметил бы, как плачут те, кто поет «Тu querida precen- cia»[78], и как блестят глаза тех, кто слушает песню о том, как любимый Че спускается с гор под Санта-Кларой. А если заметил бы, то умер бы от зависти.

Между тем Роза процитировала Сартра[79], который как-то сказал: «Че Гевара — самый совершенный человек нашей эпохи».

Без сомнения, в старости Кастро мучительно завидует посмертному культу Че и поклонению, которым окружено имя Че Гевары, и страдает оттого, что скоро придется умереть своей смертью, поэтому он старается забрать с собой как можно больше других людей, пусть тоже умрут вместе с ним обыденной, негероической смертью, а может быть, ему просто не хочется уходить в одиночестве.

Но ведь был период, когда наисвятейший Че и сам деградировал: в Анголе он с карабином охотился на спасающихся бегством контрреволюционеров, как богатый турист на антилоп; руководил, с удобным автоматом в руках, расстрелами по приговору военно-полевого суда, а в промежутках курил коибы, принимал у себя туристов, совершающих паломничество по революционным местам, и возлюбленных, играл в гольф, — короче говоря, мир приходил в отчаяние.

Время от времени Франц просыпался и слышал, как Роза рассказывает о своих друзьях, столь же беззаветно преданных делу революции, как и Че, и даже на него похожих. Ему было неловко видеть, как она улыбается и поглядывает на него. И как, заметив это, двое писателей нагло переглядываются и подмигивают Маринелли, словно над несчастной женщиной, возможно влюбленной и потому смешной, втроем издеваться приятнее и они ищут сообщника: «Третьим будешь?»

С того самого мгновения, как она увидела Франца, Роза боялась возвращаться. Да и что ее ждет дома, в Вене: нелюбимый спутник жизни и друзья, супружеская пара, по-прежнему, как в молодые годы, ездившая в Асти[80]к открытию трюфельного сезона. Там они встречались с друзьями — такими же супружескими парами с коммунистическим прошлым, у которых от великой эпохи, когда они жаждали изменить мир, осталась только дружба с ведущим импортером трюфелей в Австрии и Союзом друзей кубинской революции. Но постойте… Боже мой, что это? Кажется, Франца у нее отбирают…

А писатели и в самом деле объявили, что намерены отказаться от услуг сопровождающего и вышвырнуть его из автобуса. Роза притихла, как кролик. Она была слишком слаба, чтобы принять какое-то решение, например тоже выйти из автобуса. Она искренне хотела последовать за ним, но предположила, что Франц не примет ее самопожертвования.

Чаша терпения была переполнена.

И вот, как в древности, бросили жребий, а поскольку игральных костей не оказалось, как в истории с Ионой[81], бросили монету. Но все было уже и так решено, его вышвырнули, правда, он, в отличие от Ионы, легко не отделался.

Выбрали место и соединенными усилиями вывели его из автобуса, оставив там, где с ним ничего не могло случиться: у задней двери пришоссейного бара, возле туалета. Потом они поехали дальше, и в микроавтобусе стало тихо-тихо.

Значит, Франц не добрался до Виналеса. Он так и не увидел табачных плантаций. Все, что он увидел, — это зеленые холмы и голубые горы, за которыми притаился Виналес.