Том 1. На рыбачьей тропе ; Снега над Россией ; Смотри и радуйся… ; В ожидании праздника ; Гармония стиля - Евгений Иванович Носов

войны председателя, которому Носов отдал и свои раны, и свой санбат, и свою неловкую молодость, когда он «из детства вынырнул прямо взрослым парнем, минуя юность», и свою школу, в которой дети принимали его за учителя.

Слишком близок был герой рассказа и слишком любил его недолгое счастье писатель — вот и торопился отдать ему свою жизнь, не придумывать, не искать на стороне, чтобы тем сильнее горело читательское сердце. И опять, как при чтении «Моста», думаешь, что уже не знать больше нашей литературе такого целомудрия и бережности, не знать такой чистоты, задевшей обхватанных жизнью, но не повредивших в себе родниковой ясности людей. И только печально сожмется сердце при чтении и поневоле вздохнешь: что же мы с собой сделали?

А тут нечаянно попались Сартровы «Слова» (всегда ведь, пока пишешь свое, нет-нет и во что-то случайное заглянешь). Так вот он там рассказывает как писал знаменитую свою «Тошноту» и писал «через себя», но в то же время чувствовал себя «избранником, летописцем ада»: «Я радостно писал о том, сколь тягостны условия человеческого существования». Вот уж чего нельзя представить у Носова. У других-то, может и бывает порой (даже порой и у Виктора Петровича найдешь, и у Казакова, а уж у нынешних это просто необходимое условие художественности и правды), но у Носова и минутной остраненности нет, потому что она враз выдаст «механизм», «школу», «литературу» и отнимет у него и у нас сердце, которое дороже всех «школ».

Всё меня тянет пересказать. И «Пятый день осенней выставки», где повеет на минуту «Кубанскими казаками», но вдруг прострелится трещиной несчастной судьбы и потерянного рая. И рассказ «Течет речка…», где умерла на наших глазах, разбилась о злую жизнь постеснявшаяся себя любовь, изувечилась судьба друг другу на роду написанных людей. Но вот теплится она в нас и не дает повернуть в жалкую сторону. И, и, и… Но это значило бы просто пересказать жизнь.

В рассказе «Во субботу, день ненастный…» он пишет: «Я вспоминаю, что уже давно не писал о таких вот милых пустяках. И вообще хотелось бы написать что-нибудь простое, бесхитростное, ни на малость не вмешиваясь в течение жизни». А по сути он только так и писал. Только в этом рассказе, воспользовавшись ненастьем, решил действительно поглядеть, выдержит ли жизнь, если ее оставить без художественного присмотра во всей бытовой бедности, как это делают теперь иногда на радио, предупреждая, что «запись делана без участия журналиста». Вот и тут — «без участия».

Но человеческая жизнь мудра. Она устоит и всё спасет… Только бы ты любил ее. Он это понял давно, с учительской, а там и газетной работы, догадавшись в житейских, военных и корреспондентских скитаниях, что самая подлинная срединная жизнь, народная ее основа не в ярких фигурах отыскивается, не в подогретых страстях и закрученных сюжетах, а в самом именно обыденном, невидном прохожем. Но чтобы эти простые «камешки» жизни открыли глубину и красоту цвета, они должны быть омыты слезами любви, увидены чистым сердцем.

Я не знаю, как он слушал другого человека, но я видел его фотографии и его картины и по их тишине и внимательности легко представляю его сердечную расположенность ко всякому явлению бытия и всякому встречному сердцу. Он редкостно умел чувствовать взаимопроникновение человека и мира, слышать непрерывный «диалог» облака и ветлы, степного мятлика и жаворонка, страхолюдного сома под мельницей и деревенского поросенка за печкой. В этом райском саду всем было место, как в ранний час мира до грехопадения. Биолог, может и улыбнется, но у него и птаха за море не полетит, чтобы там в тепле не затосковать о России. У него и рыбы будут плясать в вееру под рожок деревенского деда. И гусь выкажет себя мужественным отцом, погибнув под градом для спасения гусят. И ветер будет «сыт травами, как дыхание стада». И дождь взлетит «стаей скворцов». И «крученый, узловатый гром» будет нарочито греметь над городским коллектором, и девочка-подросток будет кричать в звездный час ночи свое имя и ликовать без причины от одной переполненности жизнью: «Ночь сияла, искрилась щедрым, непрерывно струящимся лунно-голубоватым свечением, в логу звенели путами кони, пьяняще пахло аиром… От этого ощущения ночной светлой земли Варька испытывала в себе радостную легкость и тихое ответное ликование» («Варька»). И с нею будет ликовать и писатель. И он же с другим деревенским мальчишкой будет гнать коня, чтобы проехать в радугу («Радуга»), и с другим больным мальчиком расти под шепот тополя под окном, как под биение одного сердца, и будет знать о дереве всё, пока оно не рухнет под пилой рассудительных соседей, унеся с собой для мальчика целое мироздание («Моя Джомолунгма»). Потом эту тему услышит другой русский писатель, Олег Базунов из Петербурга, и воскресит такой же тополь за окном, чтобы тоже прожить с ним жизнь.

Это странствуют не сюжеты. Это русское сердце с поры Аксакова и Толстого, Пришвина и Соколова-Микитова, Бианки и Житкова живет во все еще целом, кажется, только вчера сотворенном мире, который не знает вражды и разделения. И Носов в этом ряду, в этом, не знающем осени древе жизни — прекрасная и сильная ветвь. Живой посреди живого.

Я не люблю цитировать своих коллег, много и прекрасно писавших о Носове, — тут все мы похожи. Если почувствовал свое, то это свое своими словами и скажи, а не списывай чужого мнения. Но одного, самого чуткого, я процитирую с радостью — так просто и обстоятельно он написал портрет Евгения Ивановича в малых словах — только с горечью переведу настоящее время в прошедшее: «Евгений Иванович Носов не любил разговоров о литературе… Но сколь преображался он и молодел он, если кто-нибудь из собеседников вдруг ненароком касался обыкновенных житейских вещей — к месту рассказывал бывальщину, вспоминал детство, к случаю мог блеснуть завиральной идеей или обронить редкое, но точное по своей выразительности народное словцо. Тут он был в своей стихии, равно, как кажется, и во всем, что напрямую относилось к жизни и человеческим судьбам: в деревенской избе он вполне мог сойти за рачительного и хозяйственного крестьянина, в среде заводских рабочих — за потомственного мастерового, на встречах с ветеранами войны он был солдат окопник, знающий цену страданиям и тяготам фронтовой жизни, на реке — самозабвенный заядлый рыбак, в лесу и степи — знаток родной среднерусской природы».

Это написал критик Владимир Васильев. Я соглашусь с ним и в том, что такое миропонимание в прозе «важно для юношества», но