Огненное евангелие - Мишель Фейбер

— Я снесу вещи к машине, — сказал он.

— Твоя девушка постаралась? — спросил Лоуэлл, когда они тронулись.

— В смысле?

Лоуэлл был товарищем Тео по университету. Он по-дружески мог помочь перевезти вещи на холостяцкую квартиру, но в таком эмоциональном деле его дружеского участия явно не хватало.

— Царапины на лице.

— Это от стеклянных осколков.

— Ясно.

— Я только что вернулся из Ирака. Город Мосул. Зашел в музей. Снаружи взорвалась бомба. Это было политическое убийство. Здание пострадало. Я тоже.

Лоуэлл засмеялся:

— Знаешь, отдыхать в зоне боевых действий…

— Я не отдыхал. Меня послал институт договориться об отправке к нам части экспозиции.

— Облом.

— Да. Особенно для иракцев, погибших при атаке террористов.

— Для них это в порядке вещей. И они отправляются прямиком на небо, правильно? Или в рай, или в нирвану, или как там они это называют. Я читал. Каждому парню — пятьдесят девиц на загляденье. Вот где шум- гам, аду и не снилось.

Тео улыбнулся в задумчивости. Ясно, что Лоуэлл не тот человек, с которым можно поделиться своим грандиозным открытием.

На заднем сиденье, среди книг и дисков, одежды и обуви, рядом с барахлящим плеером, который, казалось, был давно выброшен, велосипедным шлемом и керамической кружкой с рисунком из фильма «Там, вдали» лежал дипломат, а в нем — девять свитков. Им предстояло наконец завершить свое долгое путешествие. Еще несколько миль из одного пригорода Торонто в другой, и они обретут покой в своем новом доме.

Он уже не мог больше ждать. Эти папирусы прожигали дно его дипломата. Все равно что везти порнографические журналы и не иметь возможности в них заглянуть. Нет, в его влечении к свиткам не было ничего извращенного, сравнение с порно… всего лишь метафора. Метафора надежд, нашептываемых с заднего сиденья, всего того, что эти папирусы сделают для него в будущем.

Свитки были, безусловно, подлинные в том смысле, что не приходилось сомневаться: в барельефе их запечатали в тот самый исторический момент, когда была создана скульптура, то есть без малого две тысячи лет назад. Герметичная печать вкупе с консервантами, коими была пропитана оберточная ткань, позволили сохранить папирусы в идеальном состоянии: плотные и одновременно эластичные, они избежали участи большинства старинных манускриптов, готовых от ветхости рассыпаться. Уже одно это делало свитки необыкновенными. Обычно — хотя это слово не слишком подходит к открытию двухтысячелетней давности, ну да ладно — подобного рода находка вызывала короткую сенсацию в газетах, после чего годами о ней ничего не было слышно, пока реставраторы и ученые спорили о том, как попытаться извлечь хоть какой-то смысл из жалкой мульчи, прежде чем она окончательно превратится в прах. Обнаружить столь древний свиток, который можно просто развернуть и прочесть, как последний выпуск «Торонто стар», было вещью неслыханной.

Обнаружить девять таких свитков, написанных старательным почерком новообращенного христианина первого века новой эры по имени Малх, было сродни чуду.

Братья и сестры, я благодарю вас за ваши письма и прошу простить меня за то, что так долго на них не отвечал. Я недостоин такого терпения. Точнее сказать, раб Малх недостоин, раб Малх заслуживает не больше внимания, чем издохший уличный пес; слушайте же его лишь постольку, поскольку его слова свидетельствуют о величии Иисуса Назареянина, Мессии, Сына Божия.

С точки зрения прозы, не самый зажигательный вступительный залп, особенно для атеиста, каким был Тео. Но что его пробило тогда, в мосульском музее, при первом просмотре свитков: они были написаны на арамейском. Будь они на коптском или курдском или фарси, даже на классическом арабском (этот язык Тео вполне мог разбирать с помощью коранического глоссария), он бы посчитал их национальным достоянием, на каковое претендовать не вправе. Унести их даже из разграбленного музея, вокруг которого горели автомобили и запекалась человеческая плоть, было бы воровством. Но арамейский… арамейский язык был его любимым чадом. Он знал его лучше кого-либо в Северной Америке и лучше многих ученых-лингвистов на Ближнем Востоке. Наткнуться на арамейские мемуары, буквально упавшие к ногам, да еще в столь драматический момент жизни… слишком ошеломляющее совпадение, чтобы его проигнорировать. Эти свитки ждали не кого- нибудь, а Тео. Другого объяснения не существовало.

Воистину почти вся моя жизнь была ничтожной в том смысле, что жизнь всякого человека, пока он не узрит Иисуса нашего Христа, не привносит ничего ценного в этот мир. Мои первые тридцать пять лет, как мне тогда представлялось, были полны сладостных достижений и горьких разочарований; но теперь я ясно вижу, что ничему не противоборствовал и ни в чем не преуспел.

Покинув материнский дом, я зарабатывал свой хлеб как переписчик малозначимых высказываний малозначащих персон, изображавших из себя великих правителей, а также как сплетник и доносчик. Официально я именовался иначе. Но именно эти слова характеризуют степень моей полезности.

Свою первую должность я исполнял при дворе прокуратора Валерия Грата. Голова моя была подобна пылающему фонарю тщеславной гордости, оттого что я служу человеку столь высокого чина. Я переводил его банальнейшие высказывания с латыни на язык толпы. Для более важных заявлении у него были другие переписчики. Три года я этим занимался. С таким же успехом я мог бы окунать свое перо в потоки уличных нечистот, бегущих по сточной канаве, и писать на земле. Но слишком уж я жаждал продвижения по службе.

Это все, что Тео пока удалось прочитать из-за кучи житейских дел. Если не считать нескольких часов в самолетах — листаешь мятые рекламные журнальчики да поглядываешь на девушек в униформе, исполняющих ритуальный танец под названием «Ваша безопасность», — у него для серьезных размышлений не оставалось свободного времени. Уже реализация плана, как добраться от музея до багдадского аэропорта, превратилась в головоломку с запредельным градусом волнений, что можно было считать главной местной забавой. Чего только с ним за это время не случилось — почти случилось, — так что на Мередит, будь они по-прежнему вместе, это наверняка произвело бы сильное впечатление. И тот факт, что все передряги были рутинными, — вполне обыденные риски, поджидавшие всякого, у кого хватило безрассудства оказаться в такой момент в Ираке, не какие- то особые опасности, сопряженные с солдатской службой, — лишь добавлял экзотической дрожи. Он мог бы поведать о них как бы между прочим, спокойно, этаким добродушным тоном, в том же духе, в каком наш фотограф описывал свои столкновения с дикими животными.

Ладно, бог с ней, с Мередит. Теперь у него есть свитки, которые потенциально способны занять куда более важное место в его жизни, чем любая женщина. Отношения могут завязаться не раз и не два. Другое дело — поворотное открытие.

О том, чтобы папирусы принадлежали ему, распорядились высшие силы, это ясно. В багдадском аэропорту, с мокрыми от пота подмышками, он сдал чемодан в багаж, решив не оставлять свитки в ручной клади. Поставить чемодан на ленту транспортера, который, возможно, увозил его в небытие, было равносильно пытке, но он рассудил, что это все же меньший риск, нежели попытаться пронести папирусы с собой мимо секьюрити. Он понятия не имел, просвечивается ли сдаваемый багаж в отношении подозрительных предметов; в каком-то смысле ему бы этого хотелось, хотя бы потому, что параллельно на наших глазах происходит сущий идиотизм, когда людей заставляют выстаивать в очереди, просвечивая рентгеном их ручную кладь и конфискуя у них тюбики с зубной пастой. Зачем подвергать унизительной процедуре пожилую даму из-за набора пилок для ногтей в допотопной сумочке, если в это самое время ничто не мешает террористу погрузить в багажный отсек самолета чемодан, начиненный взрывчаткой? Ладно, что сделано, то сделано. Его чемодан благополучно проследовал куда надо.