Арарат - Дональд Майкл Томас

– Ты была прекрасна. Мне так понравилось, что я все сдерживался и сдерживался. Слишком долго сдерживался, прости.

Он пытался придумать повод для того, чтобы одеться и покинуть ее, оставив деньги для оплаты счета, но пойти ему было некуда. Сахаровы были где-то в Горьком, но вряд ли они бы обрадовались, постучись он в их дверь заполночь. К тому же за ними следили, это принесло бы одни неприятности.

Нет, ему придется выдержать горечь этой ночи до самого конца, а потом первым же рейсом он улетит домой. Милосердное сонное забытье… но сон, увы, к нему не приходил. Проливной дождь хлестал по окнам; здание наспех построенной гостиницы дрожало от яростных порывов ветра. Ненастье разразилось вечером, завтра он увидит осенние деревья полностью оголенными. Слепая, конечно, рада, что он не спит. Ей каждая минута с ним дорога.

Все равно что пытаться уснуть в ковчеге, думал Сергей. Перед его мысленным взором стоял Арарат, хотя он никогда не бывал в Армении. Там родилась его мать, и впоследствии это захватило его воображение; он страшился заменить свои видения реальностью. Розанов лежал в Горьком рядом с ласковой, рассудительной, но докучливой незнакомкой – и думал об Арарате. Каждой твари по паре всходили они на ковчег…

Разговор в темноте принял серьезный, академический оборот. С невыносимой скукой он выслушивал ее обстоятельный анализ последних своих стихов. Чуть погодя он заставил себя слышать только порывы ветра и плеск дождя. Ольга, видя, что он не в настроении разговаривать, крепко его обняла и спросила, не исполнит ли он для нее какую-нибудь импровизацию. Она слышала об этом его даре. Он унаследовал его от своего дедушки-армянина: тот, в юности став свидетелем жестокости и насилия, стал заикаться и лечился от этого тем, что бродил по дальним уголкам Армении и рассказывал разные истории в глухих деревушках. Погиб он, наряду с поэтами Варужаном и Сиаманто, во время геноцида 1915 года.

– Ладно, – сказал Розанов, когда она снова попросила об импровизации. Это будет менее утомительно, чем продолжение умной беседы. – Тебе придется дать мне тему.

– Разве ты не можешь сам ее придумать?

– Нет, надо, чтобы она была твоей.

Ольга задумалась.

– Импровизации, – сказала она. – Вот тебе тема.

Он хмыкнул:

– Напоминает «Египетские ночи».

– Не знала, что ты был в Египте, Сергей, – сказала она. – Когда? Еще до Садата?

– Нет! – Он опять хмыкнул, хотя в памяти у него вспыхнули картины резни, виденные недавно в теленовостях. – Я имел в виду повесть Пушкина.

– А, ясно! Думаешь, наверное, что я ужасная невежда. По-моему, этого нет на азбуке Брайля.

– Правда? Тогда, Ольга, нам необходимо это восполнить. Он написал ее, точнее, начал после того, как услышал Мицкевича – тот сымпровизировал стихотворение, от которого Пушкин пришел в полный восторг. Надо полагать, Мицкевич был дьявольски хорош, если сумел привести в восторг Пушкина. Думаю, он был величайшим импровизатором.

– Судя по тому, что я слышала, вряд ли он мог быть лучше тебя.

– Ерунда. Это просто игра, что-то наподобие кроссворда. А для того, чтобы сделать что-нибудь худо-бедно стоящее, мне приходится горбатиться, как всякому другому.

– Хорошо, только, прошу тебя, пусть импровизация будет длинной. До самого рассвета, который никогда не наступит… Это будет повесть или поэма?

– Кто его знает. Мне придется сесть в кресло, если ты не возражаешь… «Импровизации»… это интересная тема. Погоди немного, дай собраться с мыслями. Хочешь вина?

– Нет, милый, выпей сам… Мне уже хватит.

Розанов с облегчением поднялся с кровати, нашел свой халат, укутался в него, свернулся в кресле, закрыл глаза и сосредоточился…

– Три писателя, волею случая сведенные вместе, – начал Розанов, – сидели в гостинице, разговаривали и выпивали. Стоял октябрь, и погода была препакостная. Прежде чем, уже заполночь, разойтись, они договорились, уступая пьяной настойчивости одного из них, сымпровизировать на одну и ту же тему, а на другой день, перед закрытием конференции, на которую они приехали, сравнить, что у кого получилось.

Американка, писавшая любовные романы, явно была в проигрышном положении; у нее не было никакого желания выполнять то, что пришлось пообещать под давлением; к тому же она считала подобные игры совершенным ребячеством. Русский поэт славился своим талантом, но был вдребезги пьян. Армянин еще оставался трезвым, к тому же он был традиционным рассказчиком: расхристанный москвич бросал вызов навыкам, которыми он гордился.

Предмет, избранный ими для импровизации, спокойно спал в ночи. Ему не снился обожаемый, мертвый, холодный как лед отец-армянин, как это было с американкой. Он не сражался с демонами, чем, казалось, был занят советский поэт – временами, по крайней мере. Он не говорил мягким голосом, как это было свойственно рассказчику-армянину. Ему не снился ни потоп времен Ноя, ни еще более страшный потоп 1915 года. Он стоял, позволяя собираться вокруг себя облакам импровизаций, предвещающим бурю…