О лебединых крыльях, котах и чудесах - Эйлин О'Коннор

В три часа ночи маленький пес укусил большого кота за лапу. Полагаю, за левую заднюю – она почему-то нравится пуделю больше остальных. Кот в ответ лягнул пса и матерно заорал, и от этой грязной кошачьей брани я проснулась.

За окном было темно, и везде было темно, и только алчно горели три пары глаз, устремленных на меня. Я обругала бессовестных тварей, но встала и поплелась их кормить.

На кухне, во-первых, не горел свет. Во-вторых, нога моя вместо теплого пола погрузилась в теплую воду и ушла туда по щиколотку. Если вы никогда вместо кухни не оказывались в озере, жизнь ваша, считайте, была лишена ярких переживаний.

Мне всегда интересно, как работает в подобных случаях сонный мозг. Девять квадратных метров были залиты по всей поверхности, но первой моей мыслью было, что описался щенок. Хотя даже собака Баскервилей, выхлеставшая у Бэрримора весь виски, не могла бы столько напи́сать, не говоря уже о пуделе размером с чайник.

По воде дрейфовали щенячья подстилка, хохломская ложка и клочья рыжей шерсти. О плинтус мерно бились волны. Капало с плиты, капало с потолка, звонко разбиваясь о плиту. По столешнице плыл размокший батон, его догоняла буханка бородинского. На моих глазах в луче фонарика проскользнул гладкий, как скат, пакет и извилисто утек куда-то в дебри ножек стола.

Светя телефоном, я тихо поплелась в ванную комнату, ошеломленно бормоча: «Голлум! Голлум!» За мной громко пошлепали развеселившиеся коты, шмякая мокрыми лапами о паркет. За ними в восторге бежал щенок, встряхиваясь и поднимая тучи брызг. В ванной была та же картина: разбухшее тело коврика, тускло светящийся из глубины туалетный ершик, вантуз, вынесенный на берег, то есть на порог.

Бродить по квартире в прострации я могла бы еще долго. Но у меня в голове прошито: не знаешь, что делать, – буди мужа. «Звезда моя, – несколько удивленно сказала я, присев на краешек кровати (с ног на пол немедленно натекла лужа), – нас, кажется, уносит в океан». Муж быстро встал, быстро оказался на кухне, быстро пошел, светя в стену и потолок, и остановился над плитой. «Труба», – сказал он. Что нам труба, я понимала и без него. «Трубу прорвало у кого-то», – уточнил голубь моего ковчега и помчался за тряпками, сунув мне на ходу мокрого щенка.

Проза суровой жизни оказалась такова: трубу прорвало на одиннадцатом этаже.

Залило, по словам диспетчера, все нижние десять. Мы находимся посередине, и когда я представляю, каково тем, кто на десятом, на меня нападает нервный смех.

Но, впрочем, и на нашем месте тоже неплохо. Вокруг стоит вода. Коты размеренно плавают брассом, перекрикиваясь вполголоса. На столе возле меня сидит бледный щенок – похоже, его укачало. У нас есть размокший батон, пачка отсыревшей бумаги и – внезапно – венчик для взбивания яиц; вооруженные этим набором, мы с щенком гребем венчиком в ту сторону, где из воды медленно поднимается солнце. Где-то неподалеку невидимый супруг мой, парус моей лодки, ковыряется в электропроводке, и, судя по тональности его тихой брани, дела наши обстоят крайне занимательно. Я пишу эти строки на отсыревшей бумаге, сворачиваю листы в трубочки и пускаю по воде, надеясь, что их вынесет течением на берег. Так что если вы читаете их сейчас, знайте: батона нам хватит ненадолго, а потом я стану мучительно решать, кого съесть первым. Впрочем, судя по веселым и дерзким взглядам котов, они уже все решили за меня.