Полное собрание сочинений. Том 2 - Морис Метерлинк

как всякое человеческое существо причиняет страдания другим. Мы живем в мире, где все держится невидимыми нитями, в мире, где никто не одинок, и самое нежное движение доброты или любви наносит часто рану стольким безвинным существам подле нас. Я причинял страдания также потому, что самые лучшие и самые нежные из нас чувствуют иногда потребность отыскать часть своей души в страданиях ближнего.

Есть семена, пускающие ростки только под дождем слез, которые проливаются другими; а между тем эти семена дают прекрасные цветы и целительные плоды. Как быть? Это закон, созданный не нами, и я не знаю, смел ли бы я любить человека, из-за которого никто не плакал. Часто тот, кто сильнее любит, заставляет сильнее страдать, ибо какая-то робкая и нежная жестокость сопутствует любви, как ее беспокойная сестра. Любовь ищет везде доказательств любви. И кто же не склонен прежде всего искать этих доказательств в слезах возлюбленного? Сама смерть не могла бы удовлетворить любовника, если бы он дерзал слушаться требований любви; ибо для внутренней жестокости любви момент смерти слишком краткий. По ту сторону смерти остается место для целого моря сомнений; и те, которые умирают вместе, не умирают, быть может, спокойно. Нужны долгие и медленные слезы.

Скорбь — главная пища любви. Любовь, которую не питают чистой скорбью, умирает, как новорожденный, которого захотели бы кормить, как взрослого. Будете ли вы одинаково любить ту, вблизи которой вы всегда улыбались, как и ту, из-за которой вы иногда плакали? Необходимо — увы! — чтобы любовь плакала и часто плакала. Именно в то время, когда раздаются рыдания, скрепляются цепи любви и закаляются на всю жизнь.

— Я причинял страдания, — продолжал он, — потому что я любил; а также и потому, что больше не любил. Но какая разница между двумя печалями! Тут медленные слезы пережитой любви, которые, казалось, знали, что они орошают в наших двух соединенных душах что-то неизреченное; там жалкие слезы, знавшие в свою очередь, что они падают одинокие среди пустыни. Но именно в эти мгновения, когда душа превращалась вся в слух, или, вернее, становилась сама собою, я познал могущество невидимой доброты; она давала несчастным слезам умирающей любви божественную иллюзию любви новорожденной. Пережили ли вы один из тех печальных вечеров, когда унылые поцелуи не в силах больше улыбаться, а душа понимает наконец, что она ошиблась? С трудом произносятся слова в этом холодном воздухе окончательной разлуки; вы уже собрались уйти навсегда, и почти безжизненные руки уже протянулись для пожатия перед неизбежным уходом, когда душа вдруг была потрясена неуловимым движением. Другая душа в то же мгновение просыпалась на вершинах бытия; рождалось нечто более высокое, чем страсть утомленных любовников, и как бы тела ни удалялись одно от другого, души отныне никогда не забудут, что они обменялись взглядом поверх гор, которых раньше не замечали, и что один миг они прониклись тою добротой, о которой раньше ничего не знали.

Что же это за таинственное движение, о котором я говорю по поводу любви, но которое может сопровождать и менее значительные обстоятельства жизни? Быть может, это какая-нибудь жертва или внутреннее объятие, глубокое желание быть душой для души, или чувство бесконечной растроганности в присутствии жизни невидимой и похожей на нашу? Не выражается ли в ней все то изумительное и печальное, что скрыто в самом факте жизни, все созерцание единой, неделимой жизни, которое в эти минуты проникает все наше существо?

Не знаю, но именно тогда чувствуешь, что есть где-то неведомая сила, и что все мы — сокровище Бога, который все любит; что ни одно движение Бога не проходит незамеченным, и что мы наконец очутились в области явлений, которые не изменяют… Правда, что со дня рождения и до смерти мы не выходим из этой страны. Но мы блуждаем в Боге, подобно бедным лунатикам или слепым, страстно ищущим храма, в котором они находятся. Вот мы стоим среди жизни, человек против человека, душа против души, дни и ночи не снимая оружия. Мы видим, но не касаемся друг друга. Мы видим только щиты и шлемы и касаемся только железа и бронзы. Но стóит незначительному обстоятельству, рожденному прихотью неба, заставить нас на минуту сложить оружие, и нам видны под шлемом слезы, за щитом нам раскрывается детская улыбка, и во всем обнаруживается какая-то новая правда.

Он на мгновение задумался, затем снова с грустью заговорил:

— Женщина, которую я невольно заставил страдать, — ибо даже самые внимательные в любви, помимо своего ведома, причиняют страдания, — женщина, которую я, не желая того, заставил страдать, открыла мне однажды вечером верховное могущество этой невидимой доброты. Чтобы быть добрым, надо уметь переносить страдания, но, может быть, нужно причинять страдания, чтобы стать лучше. В тот вечер я это испытал. Я чувствовал, что один достиг той скорбной обители поцелуев, где кажется, будто посещаешь хижины бедных, в то время как отставшая возлюбленная еще улыбалась в дворцах первых дней любви. Человеческая любовь умирала между нами, как дитя, пораженное болезнью, пришедшею неведомо откуда и безжалостною.

Мы ни слова не сказали друг другу. Не могу даже припомнить, о чем я думал в эту торжественную минуту. О чем-нибудь, без сомнения, ничего не значащем. О последнем встреченном лице, о дрожащем свете фонаря на углу пустынной набережной; а между тем все происходило в свете в тысячу раз более чистом и высоком, чем если бы действовали все силы жалости и любви, которыми я управляю в своих мыслях и сердце.

Мы расстались без слов, но в то же время поняли нашу невысказанную мысль. Мы знаем теперь, что родилась другая любовь, которая уже не нуждается ни в словах, ни в мелких заботах, ни в улыбках обыкновенной любви. Мы больше не видались, мы не встретимся, быть может, прежде чем не пройдут века. «Нам придется, вероятно, многое забыть и многому научиться в мирах, через которые мы осуждены пройти», прежде чем мы обретем друг друга в том же самом движении души, которое пережили в тот вечер; но у нас есть время ждать… Поэтому с того дня я постоянно, не исключая самых жестоких минут жизни, приветствовал благодетельное присутствие этой чудодейственной силы. Довольно видеть ее ясно один раз, чтобы всюду встречать ее лицо. Она часто улыбается при последних вспышках ненависти и на дне самых горьких слез. А между тем она незрима для наших земных взоров, Стóит ей заявить о себе каким-нибудь внешним поступком, и она тотчас меняет свою природу; мы уже обретаемся тогда не в