Дневники. 1910–1923 - Франц Кафка

напрашиваться, с трудом сохраняя достоинство, в гости, когда хочется провести вечер вместе с людьми, носить для одного себя еду домой, никого с ленивой уверенностью не дожидаться, лишь с усилием или досадой делать кому‑нибудь подарки, прощаться у ворот, никогда не подниматься по лестнице со своей женой, болеть, утешаясь лишь видом из своего окна, если, конечно, можешь приподниматься, жить в комнате, двери которой ведут в чужие жизни, ощущать отчужденность родственников, с которыми можно пребывать в дружбе лишь посредством брака – сначала брака своих родителей, затем собственного брака, дивиться на чужих детей и не сметь беспрестанно повторять: у меня их нет, ибо семья из одного человека не растет, испытывать неизменное чувство своего возраста, своим внешним видом и поведением равняться на одного или двух холостяков из воспоминаний своей юности. Все это верно, но при этом легко совершить ошибку: если так широко расстилаешь перед собой будущие страдания, то взгляд невольно отрывается от них и уже больше не возвращается, а ведь сейчас и позднее ты действительно окажешься перед ними, окажешься перед ними реально, весь целиком, с головой, а значит, и лбом, чтобы бить по нему рукой.

Теперь попытаться сделать набросок вступления к «Рихарду и Самуэлю».

15 ноября. Вчера вечером, уже предвкушая сон, откинул одеяло, лег и вдруг снова явственно ощутил все свои способности, словно держал их в руках; они распирали мне грудь, воспламеняли голову, какое‑то время я повторял себе, чтобы утешиться по поводу того, что не встаю и не сажусь работать: «Это вредно для здоровья, это вредно для здоровья», и хотел чуть ли не силком натянуть сон на голову. Я все время представлял себе фуражку с козырьком, которую я, чтобы защититься, изо всех сил натягиваю на лоб. Как много я вчера потерял, как тяжело стучала кровь в стесненной голове – обладать такими способностями и держаться только силами, которые необходимы просто для существования и попусту растрачиваются.

Бесспорно: все, что я заранее, даже ясно ощущая, придумываю слово за словом или придумываю лишь приблизительно, но в четких словах, за письменным столом, при попытке перенести их на бумагу становится сухим, искаженным, застывшим, мешающим всему остальному, робким, а главное – нецельным, хотя ничего из первоначального замысла не забыто. Разумеется, причина этого в значительной степени кроется в том, что вдали от бумаги я хорошо придумываю только в состоянии подъема, которого я больше боюсь, чем жажду, как бы я его ни жаждал, но полнота чувств при этом так велика, что я не могу справиться со всем, черпаю из потока вслепую, случайно, горстями, и все добытое таким способом оказывается при спокойном записывании ничтожным по сравнению с той полнотой, в которой оно жило, неспособным эту полноту выразить и потому дурным и вредным, ибо напрасно привлекло к себе внимание.

16 ноября. Сегодня днем перед тем, как заснуть – но я совсем не заснул, я почувствовал на себе верхнюю часть туловища восковой женщины. Ее лицо склонилось над моим, левая рука давила мне грудь.

Три ночи не спал, при малейшей попытке что‑нибудь сделать оказывался сразу на исходе своих сил.

Из старой записной книжки: «Вечером, после того как я с шести часов утра делал уроки, я заметил, что моя левая рука уже некоторое время из сострадания поддерживает пальцы правой руки».

18 ноября. Вчера на фабрике. Возвращался на трамвае, сидел в углу с вытянутыми ногами, видел снаружи людей, зажженные фонари над магазинами, стены проезжаемых виадуков, бесконечные спины и лица, из торговой улицы пригорода выходила проселочная дорога – ничего человеческого, кроме идущих домой людей, резкие прожигающие темноту электрические огни вокзальной территории, низкие, сильно суженные трубы газового завода, плакат о гастроли какой‑то певицы де Тревиль, который общупывает стены до самой улицы вблизи кладбища, откуда он снова выныривает вместе со мной из холода полей в квартирное тепло города. Чужие города принимаешь как факт, их обитатели живут, не проникая в наш образ жизни, как и мы не можем проникнуть к ним, надо сравнивать, не надо отбиваться, но хорошо известно, что это не имеет моральной или хотя бы психологической значимости, в конце концов, можно и отказаться от сравнивания – слишком уж велики различия жизненных условий, что и освобождает нас от этого.

Предместья нашего родного города, правда, тоже нам чужие, но здесь сравнения имеют смысл, получасовая прогулка всегда может это подтвердить, здесь люди живут отчасти внутри нашего города, отчасти на бедной, темной, разрытой, как большой овраг, окраине, хотя все они, в таком большом кругу, имеют общие интересы, чего не имеет никакая другая человеческая общность вне города. Потому я и вступаю в предместье со смешанным чувством страха, одиночества, сострадания, любопытства, высокомерия, экскурсионной радости, стойкости и возвращаюсь оттуда с удовольствием, серьезностью и спокойствием, в особенности из Жижкова.

19 ноября. Воскресенье. Сон:

В театре. Постановка «Далекой страны» Шницлера в обработке Утица. Я сижу совсем близко к сцене, мне кажется, что в первом ряду, пока не оказывается, что во втором. Спинка сиденья повернута к сцене, так что удобно смотреть в зрительный зал, сцену же можно видеть, лишь повернувшись. Автор где‑то поблизости, я не могу скрыть от него своего плохого мнения о пьесе, которую я, видимо, уже знаю, но зато добавляю, что третий акт должен быть остроумным. Этим «должен быть» я хочу сказать, что, если говорить об удачных местах, я пьесы не знаю и полагаюсь на слышанное мнение; это замечание я повторяю дважды не только для себя, но окружающие не обращают на него внимания. Вокруг меня большая толпа, все словно одеты по-зимнему и потому занимают слишком много места. Люди около меня, позади меня, люди, которых я не вижу, заговаривают со мной, указывают мне на вновь приходящих, называют имена, особенно обращают мое внимание на какую‑то протискивающуюся через ряды кресел супружескую пару, потому что у женщины темно-желтое, мужское, длинноносое лицо, и, кроме того, насколько можно увидеть в толпе, над которой возвышается ее голова, она одета в мужской костюм; рядом со мной удивительно непринужденно стоит актер Лёви, очень непохожий на реального, и произносит взволнованные речи, в которых повторяется слово «principium» [12], я все жду выражения «tertium comparationis» [13], но его нет. В ложе второго яруса, собственно, в углу галереи, справа от сцены, которая там примыкает к ложам, стоит позади своей сидящей матери какой‑то третий сын семьи Киш и говорит что‑то, обращаясь к залу; на нем красивый сюртук с развевающимися полами. Слова Лёви имеют какое‑то