Дневники. 1910–1923 - Франц Кафка

и глядящее в сторону, заостренное у красивого рта лицо. Тогда в Браиле к нему стекалось много толстых, выносливых, изголодавшихся при своих мужьях купеческих жен, живших там в летнюю пору. Очень богатый карнавал в Мюнхене. Согласно статистике, на карнавал в Мюнхен прибыло более шести тысяч женщин без сопровождения, явно для того, чтобы посовокупляться. Там были замужние, девушки, вдовы из всей Баварии, да из соседних стран тоже.

Уходя, он раскидал постель, чтобы температура ее сравнялась с комнатной, кроме того, он отдал распоряжение продолжать топить.

Из Талмуда: Когда ученый подыскивает себе жену, ему надо брать с собой амхореца [14], ибо, погруженный в свою ученость, он не заметит необходимого.

Телефонные и телеграфные провода вокруг Варшавы с помощью взяток дополнены и образуют полный круг, создавая из города, в духе Талмуда, ограниченную местность, в известном смысле двор, так что и самые набожные в субботу имеют возможность двигаться внутри круга, нося с собой мелочи (например, носовые платки).

Общества хасидов, в которых они могут занимательно беседовать о вопросах Талмуда. Если беседа стопорится или кто‑либо не участвует, компенсируют себя пением. Мелодии изобретают, когда же какая‑нибудь удается, созывают членов семьи, разучивают и репетируют ее. Однажды рабби-чудодей, часто галлюцинировавший, во время такой беседы внезапно опустил голову на лежащие на столе руки и в такой позе пребывал, при общем молчании, три часа. Проснувшись, он заплакал и исполнил совершенно новый военный марш. Это была мелодия, с которой ангелы смерти как раз в это время провожали на небо душу другого умершего в далеком русском городе рабби-чудодея.

Согласно Каббале, набожные получают в пятницу новую, истинно небесную, более нежную душу, которая остается с ними до субботнего вечера.

В пятницу вечером каждого набожного из храма домой сопровождают два ангела; хозяин дома приветствует их, стоя в столовой; они остаются лишь на короткое время.

«Любовь к актрисе» – «Театр».

Для меня всегда представляло особый интерес воспитание девушек, их становление, привыкание к законам мира. Когда они уже не убегают столь безысходно от того, кто лишь бегло знаком и охотно поговорил бы с ними, они ненадолго останавливаются, будь то даже не в том месте комнаты, где хотелось бы, их не надо больше удерживать взглядами, угрозами или властью любви; если они отворачиваются, они делают это медленно, не желая причинить боль, тогда и спина их становится шире. Сказанное им не пропадает зря, они выслушивают вопрос до конца, не поторапливая, и точно отвечают, хотя и шутя, на заданный вопрос. Более того, они и сами, подняв лицо, спрашивают и вполне терпимы к недолгому разговору. Взявшись за работу, они не обращают внимания на зрителя, он им едва ли мешает, стало быть, он дольше может наблюдать за ними. Они уходят, только чтобы переодеться. Это единственное время, когда чувствуешь себя неуверенно. В остальном же не нужно больше бегать по улицам, подкарауливать у ворот и постоянно дожидаться счастливого случая, хотя по опыту знаешь, что не обладаешь способностью его подстегнуть.

Несмотря на эту большую перемену, произошедшую с ними, нередко случается, что, неожиданно встретив вас, они с траурной миной плоско кладут свою руку в вашу и медленным жестом приглашают, как коллегу, зайти в квартиру. Они тяжело расхаживают по соседней комнате; но стоит вам проникнуть туда, из сладострастия или упрямства, они забиваются в нишу окна и читают газету, не удостаивая вас ни единым взглядом.

30 ноября. Целых три дня ничего не писал.

3 декабря. Немного почитал книгу Шефера «Жизненный путь Карла Штауфера. Хроника страсти» и захвачен огромным впечатлением, проникающим до самых глубин моего лишь моментами ощущаемого существа, хотя предписанное моим испорченным желудком голодание и обычные треволнения свободного воскресенья меня так при этом отвлекают, что я должен писать так же, как при внешнем, вызванном внешними обстоятельствами, волнении, когда помочь себе можно только размахиванием рук.

Окружающему миру так легко, мнимо или на самом деле, разгадать несчастье холостяка, что он в любом случае проклянет свое решение – в предвкушении радости тайны – стать холостяком. Он, правда, разгуливает в застегнутом на все пуговицы пиджаке, руки засунуты в высокие пиджачные карманы, локти остро согнуты, шляпа глубоко надвинута на лицо, фальшивая, как бы уже врожденная улыбка призвана защитить рот, как пенсне – глаза, брюки уже, чем пристало худым ногам. Но каждый знает, как обстоит с ним дело, может перечислить все его страдания. Холодом веет от его нутра, в которое он заглядывает другой, еще более печальной, половиной своего двуликого лица. Он буквально непрестанно, но с ожидаемой закономерностью переселяется с места на место. Чем больше он отдаляется от живых, для которых – и это наизлейшая насмешка – он и должен работать как сознательный раб, не смеющий выразить свое сознание, тем меньшее пространство полагают для него достаточным. Когда другие, даже всю жизнь прикованные к постели, умирают, хотя из-за собственной слабости они давно уже погибли бы, они держатся за своих любящих сильных, здоровых родственников по крови или браку, а этот холостяк уже в середине жизни якобы по доброй воле начинает ограничивать себя постоянно уменьшающимся пространством, и когда он умирает, гроб как раз по нему.

Недавно я читал вслух моим сестрам автобиографию Мёрике, хорошо начал, еще лучше продолжил и наконец, сложив кончики пальцев, своим ровным голосом одолел внутреннее препятствие, создал все более расширяющуюся перспективу для своего голоса, и в конце концов вся комната вокруг ничего иного не могла уже воспринимать, кроме моего голоса. Пока не позвонили возвращающиеся из магазина родители.

Перед засыпанием чувствовал на своем теле тяжесть кулаков легких рук.

8 декабря. Пятница. Долго не писал, но на этот раз наполовину из-за удовлетворенности, так как я сам закончил первую главу «Рихарда и Самуэля» и считаю особенно удачным начало описания сна в купе. Более того, мне кажется, во мне происходит нечто очень близкое тому шиллеровскому претворению аффекта в характер. Несмотря на все внутреннее сопротивление, я должен это записать.

Прогулка с Лёви к замку наместника, который я называю Сионской крепостью. Входные ворота очень хорошо сочетались с цветом неба.

Другая прогулка к острову Хетцинзель. Рассказ о госпоже Чиссик, как ее, сперва незначительную дуэтистку в платье и шляпе, в Берлине приняли из жалости в общество. Чтение письма из Варшавы, в котором молодой варшавский еврей жалуется на упадок еврейского театра и пишет, что он лучше пойдет в «Новости» – польский театр оперетты, чем в еврейский театр, ибо эти жалкие декорации, непристойности, «заплесневевшие» куплеты и т. д. невыносимы. Вспомнить хотя бы о главном