Дневники. 1910–1923 - Франц Кафка

бедную кузину, а сам, несмотря на возраст, хочет жениться на молодой. Лишь потом изгнанник открывает себя, распахнув сюртук, под которым на ленте наискось висят ордена, полученные им в награду от всех государей Европы. Игрой на скрипке и пением он превращает всех родственников и их ближних в хороших людей и приводит их отношения в порядок.

Госпожа Чиссик снова играет. Вчера фигура ее была красивее лица, которое казалось уже, чем обычно, и потому лоб, при первом же слове собравшийся в морщины, слишком бросался в глаза. Красиво округлый, средней полноты большой корпус вчера не принадлежал ее лицу, она смутно напоминала мне двойное существо, как морские девы, сирены, кентавры. Когда потом она стояла передо мной со сморщенным, нечистым, тронутым гримом лицом, с пятном на темно-синей блузке с короткими рукавами, я чувствовал себя так, как если бы должен был в кругу немилосердных зрителей говорить со статуей.

Госпожа Клюг стояла возле нее и наблюдала за мной. Фройляйн Вельч наблюдала за мной слева. Я наговорил столько глупостей, сколько только мог. Так, я не упустил случая спросить, почему она поехала в Дрезден, хотя знал, что она рассорилась с остальными и поэтому уехала и что эта тема была ей неприятна. В конечном счете мне это было еще неприятнее, но ничего другого в голову не приходило. Госпожа Чиссик подошла, когда я разговаривал с госпожой Клюг; повернувшись к госпоже Чиссик, я сказал госпоже Клюг: «Пардон!», словно намеревался отныне провести свою жизнь с госпожой Чиссик. Разговаривая же потом с госпожой Чиссик, я заметил, что моя любовь, собственно, ее не объяла, а – то ближе, то дальше – облетала ее. Покоя это не могло ей дать.

Госпожа Либгольд играла молодого человека в одежде, тесно облегавшей ее беременное тело. Поскольку она не последовала за своим отцом (Лёви), он прижал ее верхнюю часть туловища к креслу и хлопнул ее по заднице, штаны на которой натянулись до предела. Позже Лёви сказал, что дотронулся до нее с таким же отвращением, как до мыши. Но если спереди глядеть, она хороша, только в профиль нос спускается слишком длинно, слишком остро и безобразно.

Я пришел туда только в десять часов, совершив сперва прогулку, и насладился легкой нервозностью, вызванной тем, что, имея место в театре, я во время представления, то есть когда солисты пытаются привлечь меня своим пением, совершаю прогулку. Я пропустил и госпожу Клюг, чье всегда полное жизни пение означает не что иное, как проверку мира на его прочность, а это ведь так необходимо мне.

Сегодня за завтраком случайно заговорил с матерью о женитьбе и детях, я сказал лишь несколько слов, но при этом впервые отчетливо понял, какое неверное и наивное представление имеет обо мне мать. Она считает меня здоровым молодым человеком, который немножко страдает от того, что вообразил себя больным. Фантазии эти со временем исчезнут сами собой, но самый решительный способ уничтожить их – жениться и наплодить детей. Тогда и интерес к литературе сократится до той степени, какая, быть может, и подобает образованному человеку. В нормальном, ничем не урезаемом объеме сам собою разовьется и интерес к моей профессии, или к фабрике, или к чему‑нибудь еще, что мне подвернется. Поэтому нет никаких оснований для непрестанного отчаяния в связи с моим будущим; повод для временного, но тоже неглубокого отчаяния может возникнуть тогда, когда мне покажется, будто я снова испортил себе желудок, или когда я, из-за того что много пишу, не смогу спать. Возможностей избавления существуют тысячи. Самая вероятная из них – я внезапно влюблюсь в девушку и не захочу отступиться от нее. Вот тогда я увижу, что мне хотели добра и что мне не будут мешать. Но если я останусь холостяком, как дядя в Мадриде, тоже не будет большой беды, потому что при моем уме я уж сумею устроиться.

23 декабря. Суббота. Если, видя мой образ жизни, уводящий в неправильную, чуждую всем родным и знакомым сторону, отец выскажет опасение, что из меня получится второй дядя Рудольф, то есть посмешище для новой, подрастающей семьи, посмешище, несколько видоизмененное в соответствии с требованиями времени, – с этого момента я почувствую, как в моей матери, с течением лет все более слабо протестовавшей против такого мнения, собирается и крепнет все, что говорит за меня и против дяди Рудольфа и, подобно клину, вбивается между представлениями о нас двоих.

Позавчера на фабрике. Вечером у Макса, где художник Новак как раз раскладывал литографированные портреты Макса. Я растерялся перед ними, не мог сказать ни «да», ни «нет». Макс высказал несколько соображений, которые уже возникли у него, моя мысль завертелась вокруг них, бесплодно. В конце концов я присмотрелся к отдельным листам, во всяком случае, ошеломленность неопытного зрителя улеглась, я нашел, что на одном листе подбородок круглый, лицо сдавлено, на верхней части туловища словно кольчуга, но она, скорее, выглядит так, будто под обычным костюмом – исполинская фрачная сорочка. В ответ на это художник привел какие‑то возражения, взять в толк которые мне не удалось ни с первой, ни со второй попытки, но он ослабил их уже тем, что высказывал их именно нам, которые говорили чистейшую чепуху, в то время как он был внутренне прав. Он утверждал, что диктуемая чувством и даже разумом задача художника – включить портретируемого в систему собственного художественного ви`дения.

Чтобы достичь этого, художник сперва сделал эскиз портрета в красках – он тоже лежал перед нами, и в его темных красках действительно обнаруживалось слишком острое, строгое сходство (эту слишком большую остроту я могу лишь теперь осознать), Макс признал его лучшим портретом, так как он был не только похож, но глаза и рот на нем были еще и отмечены благородными штрихами, усиленными в должной мере темными красками. Этого действительно нельзя было отрицать. По этому эскизу художник работал потом дома над своими литографиями; делая литографию за литографией, он стремился все больше и больше отойти от натуры, не только не причиняя вреда при этом своему собственному художественному видению, но штрих за штрихом приближаясь к нему. Так, например, ушная раковина утратила свои естественные изгибы и своеобразие очертания и превратилась в углубленную полуокружность вокруг маленького темного отверстия. Костистый, начинающийся уже от ушей подбородок Макса потерял свое человеческое очертание, и, каким бы необходимым это ни казалось, зрителю отход от правды старой дал слишком мало новой правды. Волосы переданы уверенными, ясными штрихами и остались человеческими волосами, хотя