Дневники. 1910–1923 - Франц Кафка

и своих родителях, но слушать обо всем этом в тоне хвастовства и бранчливости мучительно. Он все время всплескивает руками: «Кто уж знает про это сегодня! Что знают дети! Разве кто‑нибудь так страдал! Разве ребенок сегодня это понимает!» Сегодня был похожий разговор с тетей Юлией, пришедшей к нам в гости. У нее такое же большое лицо, как у всех родственников с отцовской стороны. Глаза чуть-чуть неправильно расположены или окрашены. В десятилетнем возрасте ее отдали служить поварихой. Однажды в сильный холод ей пришлось в мокрой юбке за чем‑то побежать, и кожа на ногах потрескалась, юбчонка заледенела и высохла только вечером в постели.

27 декабря. Несчастный человек, у которого не будет детей, страшно удручен своим несчастьем. Никакой надежды на обновление, на помощь более счастливых звезд. Обремененный этим несчастьем, он должен проделать свой путь, а когда круг его замкнется, примириться с этим и не предаваться надеждам на то, что перенесенное им несчастье при других физических или временных обстоятельствах сможет на более длинном пути затеряться или даже обернуться чем‑то хорошим.

Чувство фальши, которое я испытываю, когда пишу, можно выразить следующим сравнением: человек сидит перед двумя слуховыми окошками и ожидает некоего видения, которое может появиться только в правом окошке. Но именно оно и закрыто еле заметным запором, а видения одно за другим возникают в левом окошке, они упорно стараются привлечь к себе взгляд, добиваются своего и в конце концов, все увеличиваясь в объеме, полностью заслоняют предназначенное отверстие, несмотря на все противодействие. Теперь, если упомянутый человек не хочет покинуть своего места – а он ни в коем случае не хочет, – он вынужден заниматься этими видениями, которые вследствие своей летучести – на одно лишь появление они тратят всю свою силу – не могут удовлетворить его, но когда из-за слабости они задерживаются, их можно разогнать во все стороны, чтобы дать возможность появиться другим, ибо надолго задержать взгляд на одном из них невыносимо и к тому же теплится надежда, что после того, как иссякнут все фальшивые видения, наконец покажутся подлинные. Как мало силы в этом образе. Между настоящим чувством и его описанием проложена, как доска, предпосылка, лишенная всяких связей.

28 декабря. Муки, которые доставляет мне фабрика. Зачем я допустил, чтобы меня обязали работать там вторую половину дня. Правда, силой меня никто не принуждает, но принуждают отец – упреками, Карл – молчанием и мое чувство вины. Я ничего не знаю о фабрике, и сегодня утром при комиссионном осмотре, без толку и как побитый, топтался вокруг да около. Я не вижу для себя никакой возможности вникнуть во все детали фабричного производства. А если бесконечными расспросами и приставаниями ко всем работникам это и удалось бы, то чего бы мы достигли? Я не знал бы, что толкового поделать с этими знаниями, я гожусь только на какие‑то кажущиеся действия, которым ясный ум моего шефа придает соль и видимость настоящей хорошей работы. Но усилия, потраченные ради ничтожного для фабрики результата, с другой стороны, лишают меня возможности использовать для себя эти несколько послеобеденных часов, что с неизбежностью должно привести к полному уничтожению моей жизнедеятельности, и без того все более сокращающейся.

Выйдя после обеда, я на протяжении нескольких шагов видел идущих мне навстречу или пересекающих мою дорогу одних только надменных членов комиссии, которые сегодня утром внушали мне столько страха.

29 декабря. Вот те живые места у Гёте: «Поэтому я увлек своего друга в леса»; «В эти часы я не слышал никаких других разговоров, кроме как о медицине или естествознании, и моя фантазия перебралась совсем в другую область».

Прибавление сил благодаря обширным боеспособным воспоминаниям. К нашему судну приделывается самостоятельный кильватер, и возросшая эффективность укрепляет осознание наших сил, да и сами они укрепляются.

* * *

Даже маленькое сочинение трудно закончить не потому, что наше чувство для окончания требует огня, которого не может породить действительное содержание, – трудно, скорее, потому, что даже маленькое сочинение требует от автора самоудовлетворенности и погруженности в самого себя, выйти из которой в атмосферу привычного дня без твердой решимости и внешнего побуждения трудно, так что, прежде чем закруглить сочинение и тихо отойти от него, автор, гонимый тревогой, срывается с места и потом вынужден извне, руками, которые должны не только работать, но и за что‑то держаться, завершить конец.

30 декабря. В моей склонности к подражанию нет ничего актерского, ей недостает прежде всего цельности. Грубое, бросающееся в глаза характерное во всем его объеме я совсем не могу воспроизвести, подобные попытки мне никогда не удавались, они противны моей натуре. К воспроизведению же грубых деталей у меня, напротив, есть явная склонность; я охотно воспроизвожу манипуляции определенных людей с тростью, их жесты, движение пальцев, и это я могу делать без труда. Но как раз эта легкость, эта жажда подражания отдаляет меня от актера, ибо оборотная сторона этой легкости в том, что никто не замечает моего подражания. Лишь собственное признание, удовлетворенность или чаще отвращение подтверждают удачу. Но далеко за пределы этого внешнего подражания выходит подражание внутреннее, которое часто бывает так метко и сильно, что я оказываюсь не в состоянии наблюдать и констатировать подражание, – я обнаруживаю его лишь в воспоминаниях. Подражание это столь совершенно и столь полно подменяет меня самого, что на сцене – при условии, если его вообще можно сделать зримым, – оно было бы невыносимо. От зрителя нельзя требовать большего, чем понимания внешней игры. Если актер, которому предписано избить другого, в возбуждении, под чрезмерным наплывом чувств начнет по-настоящему избивать и другой закричит от боли, тогда в зрителе должен запротестовать человек и он должен вмешаться. Но то, что в такой форме случается редко, в менее заметных формах случается бесчисленное количество раз. Сущность плохого актера не в том, что он слабо подражает, а, скорее, в том, что в результате недостатка образования, опыта и способностей он подражает плохим образцам. Но самая существенная его ошибка в том, что он выходит за границы игры и подражает слишком сильно. Его побуждает к этому весьма туманное представление о требованиях сцены, и даже если зритель думает, что тот или иной актер плох, потому что он топчется на месте, теребит пальцами края кармана, неуместно упирает руки в бока, прислушивается к суфлеру, во что бы то ни стало при любых обстоятельствах сохраняет смертельную серьезность, то и этот свалившийся, как снег, на сцену актер лишь потому плох, что он слишком сильно подражает, даже если он