Дневники. 1910–1923 - Франц Кафка

31 декабря, будто делает это. Именно потому, что его возможности столь ограничены, он боится сделать меньше, чем все в целом. Даже если его способность не столь неделимо мала, он не хочет обнаружить, что при известных обстоятельствах и при подключении воли в его распоряжении может оказаться и меньше искусства, чем он владеет в целом. Свободное, развертывающееся без оглядки на наблюдателей в партере, направляемое только подлинными потребностями представление,

Утром я чувствовал себя таким бодрым, готовым писать, теперь же мне совершенно не дает писать мысль, что после обеда я должен буду читать Максу. Это также показывает, насколько я неспособен к дружбе, если считать, что дружба в этом смысле вообще возможна. Поскольку во всякую дружбу неизбежно вторгается повседневность, то множество ее проявлений, пусть даже основа ее остается нерушимой, все время заглушается. Правда, нерушимая основа порождает новые проявления дружбы, но, так как всякое такое порождение требует времени и не всякое удается, никогда нельзя, даже если и не обращать внимания на смену личных настроений, начать снова там, где в последний раз что‑то порвалось. Поэтому каждая новая встреча близких друзей должна вызывать у них беспокойство, которое не обязательно должно быть так велико, чтобы оно чувствовалось, но которое может настолько мешать разговору и поведению, что начинаешь недоумевать, тем более что причина кажется непонятной или невероятной. Как же я могу при всем этом читать Максу или писать, думая, что прочту ему написанное.

* * *

Кроме того, мне еще мешает, что сегодня утром я листал дневник с мыслью о том, что можно прочесть Максу. При этом я не обнаружил ни особой ценности записей, ни необходимости тут же выбросить все. Мое мнение лежит между обоими суждениями, ближе к первому, но все же оно не таково, чтобы, исходя из ценности написанного, я, несмотря на свою слабость, должен был считать себя исчерпанным. И все‑таки самый вид того, сколько я написал, почти безнадежно отвлек меня на несколько часов от источника моего писания, потому что внимание потерялось в том же потоке, ушло в известной мере вниз по течению.

Если порой я полагаю, что в гимназический период и даже до него я мог особенно отчетливо думать, а сегодня не могу правильно оценить это лишь вследствие последующего ослабления своей памяти, то в другой раз считаю, что плохая память хочет мне просто польстить и что я был ленив на размышления, по крайней мере в отношении само по себе незначительных, но чреватых серьезными последствиями вещей. Так, во всяком случае, мне помнится, что я часто дискутировал если и не очень обстоятельно – по-видимому, я уже тогда быстро уставал – с Бергманом о Боге и его возможностях в свойственной мне или подражающей ему талмудистской манере. Я охотно развивал тогда найденную в одном христианском журнале – кажется, это был «Христианский мир» – тему: часы, мир, часовщик и Бог противопоставлялись друг другу, и существование часовщика должно было доказать существование Бога. Мне казалось, я могу перед Бергманом очень хорошо опровергнуть это, хотя обосновать опровержение вряд ли мог бы, и, чтобы пустить его в ход, мне надо было сперва сложить его, как головоломку. Такое опровержение однажды подтвердилось, когда мы ходили вокруг ратуши. Я потому точно это помню, что мы как‑то напомнили об этом друг другу.

Но если я думал, что этим отличусь – а двигали мною лишь желание отличиться и удовольствие от того, что действую и воздействую, – то допускал это только вследствие недостаточно отчетливых размышлений о том, что всегда ношу плохую одежду, которую родители заказывают у разных клиентов, наиболее часто – у одного портного в Нусле. Я, разумеется, замечал – это было очень легко, – что одет скверно, видел, когда другие были хорошо одеты, но ум мой многие годы не мог постичь, что причина моего жалкого облика кроется в моей одежде. Поскольку уже тогда я – больше в предчувствии, нежели в действительности – был на пути к тому, чтобы ценить себя невысоко, то был убежден, что только на мне одежда принимает этот сперва негнущийся, как доска, потом помято-отвислый вид. Я вовсе не хотел иметь новую одежду, ибо если уж я должен выглядеть безобразно, то хотел по крайней мере чувствовать себя удобно и, кроме того, избавить мир, привыкший к моим старым одеждам, от демонстрации безобразия новых. Когда мать хотела заказать мне новую одежду того же рода, ибо глазами взрослого человека она как-никак видела отличия между этой новой и старой одеждой, – я всегда долго отказывался, но отказы эти имели обратное действие на меня, поскольку слова моих родителей утверждали меня в мысли, будто мне нет дела до моего внешнего вида.

1912

2 января. Вследствие этого я и осанкой подстраивался под свою одежду, ходил с согнутой спиной, перекошенными плечами, не зная, куда девать руки, я боялся зеркал, потому что, на мой взгляд, они показывали меня в неизбежном уродстве, которое, помимо того, во всем правдоподобии даже и не может быть отражено, ибо выгляди я так на самом деле, я должен был бы привлечь большее внимание, я терпел на воскресных прогулках легкие толчки матери в спину и чересчур абстрактные призывы и пророчества, которые никак не мог увязать со своими тогдашними насущными заботами. Мне вообще не хватало главным образом способности хоть сколько‑нибудь позаботиться заранее о действительном будущем. Мысли мои были заняты нынешними вещами и их нынешним состоянием не из основательности или слишком большого интереса, а – в той мере, в какой это не обусловливалось слабостью мышления, – из грусти и страха; из грусти потому, что поскольку действительность была для меня так грустна, я не считал возможным уйти от нее, пока она не растворится в счастье, из страха потому, что, боясь малейшего нынешнего шага, я считал себя недостойным, при своем презренном детском поведении, с ответственностью обсуждать большое мужское будущее, которое чаще всего казалось мне настолько невозможным, что любой маленький успех представлялся поддельным и последующий – недостижимым.

Я признавал скорее чудо, чем подлинный успех, но был слишком холоден, чтобы чудесам предоставлять их сферу действия, а подлинному успеху – его. Поэтому я долгое время перед засыпанием предавался фантазии, как я однажды богатым человеком въеду в запряженной четверкой лошадей карете в еврейский город, одним решительным словом освобожу несправедливо избиваемую красавицу и увезу ее в своей карете, но эта шутейная вера, питавшаяся, по-видимому, уже нездоровой сексуальностью, не затрагивала убежденности, что я