Дневники. 1910–1923 - Франц Кафка

* * *

Оборот, который принимает разговор, когда сперва обстоятельно обсуждают заботы внутреннего мира и вслед за тем, не обрывая обсуждения полностью, но и не исходя, разумеется, из него, речь заводят о том, когда и где встретятся друг с другом в следующий раз и какие обстоятельства следует иметь при этом в виду. Если разговор к тому же заканчивается рукопожатием, то расходятся по домам с сиюминутной верой в ясное и твердое устройство нашей жизни и почтением к нему.

В автобиографии неизбежно вместо соответствующего правде слова «однажды» пишешь «часто». Ибо всегда понимаешь, что воспоминание черпает из темноты то, что словом «однажды» уничтожается, и хотя слово «часто» его не полностью сберегает, оно, по крайней мере в глазах пишущего, сохраняется и уносит его к событиям, которых, возможно, и не было в его жизни, но они для него замена тех, о каких он в своих воспоминаниях и думать забыл.

4 января. Я охотно читаю вслух своим сестрам из одного лишь тщеславия (потому и сел сегодня, например, слишком поздно писать). Не то, чтобы я считал, что при чтении достигну чего‑то значительного, скорее меня одолевает стремление так притиснуться к хорошим работам, которые я им читаю, чтобы слиться с ними воедино не благодаря собственной заслуге, а посредством возбужденного, не замутненного мелочами внимания моих слушающих сестер и, скрывая тщеславие как первопричину, участвовать во влиянии, которое оказало само произведение. Потому я читаю моим сестрам в самом деле удивительно, придаю ударениям величайшую, по моему ощущению, точность, за что я потом бываю вознагражден не только мною, но и моими сестрами.

Когда же я читаю Броду, или Бауму, или другим, мое чтение уже из-за притязаний на похвалу должно прийтись страшно не по душе каждому, даже если он не знает, как хорошо я обычно читаю, ибо тогда вижу, что слушатель отделяет меня от читаемого, мне не надо полностью соединяться с читаемым, становясь, по моему ощущению, которое не нуждается в поддержке слушателя, смешным, читаемое я как бы облетаю голосом, пытаясь, потому что этого хотят, то тут, то там вторгнуться, но не всерьез, потому что этого вовсе не ждут от меня; но того, чего действительно хотят – чтобы читать без тщеславия, спокойно и отстраненно, а страстным становиться лишь тогда, когда этого требует моя страсть, – этого я сделать не могу; и хотя я как будто смирился и удовлетворился тем, чтобы перед всеми, кроме моих сестер, читать плохо, мое тщеславие, которому в данном случае не должно быть места, все же проявляется, когда я обижаюсь, слыша, что кто‑то критикует прочитанное, краснею и хочу быстро продолжить чтение, и вообще, если я уж начинаю читать, то стремлюсь читать бесконечно долго, подсознательно желая, чтобы в ходе долгого чтения, по крайней мере во мне, возникло тщеславное фальшивое чувство единства с читаемым, при этом я забываю, что никогда не буду обладать достаточной сиюминутной силой для воздействия своим чувством на ясное восприятие слушателя и что это только мои сестры дома начинают заниматься желанным смешением.

5 января. Вот уже два дня я, как только захочу, констатирую в себе холодность и равнодушие. Вчера вечером на прогулке любой незначительный уличный шум, любой направленный на меня взгляд, любая фотография в витрине были для меня важнее, чем я сам.

Однообразие. История

Когда кажется, будто твердо решил вечером остаться дома, надел домашнюю куртку, уселся после ужина за освещенный стол и занялся такой работой или игрой, по окончании которой обычно идут спать, когда на улице такая скверная погода, что лучше всего сидеть дома, когда ты так долго спокойно просидел за столом, что уже нельзя уйти, не вызвав отцовского гнева, всеобщего удивления, когда и на лестнице уже темно и ворота заперты и когда, несмотря на все это, ты во внезапном порыве встаешь, надеваешь вместо куртки пиджак, появляешься сразу же одетым для улицы, говоришь, что должен уйти, и, коротко попрощавшись, действительно уходишь и, в зависимости от быстроты, с какой захлопываешь входную дверь, обрываешь всеобщее обсуждение твоего ухода, оставляешь всех в большей или меньшей степени раздосадованными, когда оказываешься уже на улице и тело вознаграждает тебя за неожиданно дарованную ему свободу особой подвижностью, когда чувствуешь, что одним этим решением уйти ты пробудил в себе весь запас решимости, когда яснее, чем обычно, осознаешь, что в тебе больше возможности, нежели потребности легко вызвать и перенести быстрейшую перемену, что, предоставленный самому себе, ты в полной мере наслаждаешься покоем и разумом, – тогда ты на данный вечер выбыл из своей семьи с такой абсолютностью, какой ты не мог бы достичь самым дальним путешествием, и пережил такое необычное в Европе чувство одиночества, что его можно назвать только русским. Оно еще больше усилится, если в этот поздний вечерний час навестить друга, чтобы справиться, как его дела.

Пригласил Вельча на бенефис госпожи Клюг. Лёви, с сильной головной болью, свидетельствующей, вероятно, о тяжелой болезни головы, внизу на улице поджидает меня, прислонясь к стене дома, правая рука с отчаянием прижата ко лбу. Я показал на него Вельчу, с дивана пригнувшемуся к окну. Кажется, я впервые в жизни с такой легкостью наблюдал из окна, как внизу на улице происходит нечто, близко касающееся меня. Само по себе такое наблюдение мне знакомо по Шерлоку Холмсу.

6 января. Вчера «Вице-король» Файмана. Моя восприимчивость к еврейскому в этих пьесах пропадает, потому что они слишком однообразны и превращаются в стенания, гордые отдельными сильными взрывами. При первых пьесах я мог думать, что их еврейство, начала которого во мне дремали и которые разовьются, просветит меня и продвинет в моем неуклюжем еврействе, а вместо этого чем больше я слушаю, тем больше мои начала отдаляются от меня. Люди, разумеется, остаются, и их я чту.

У госпожи Клюг был бенефис, поэтому она пела несколько новых песен и разыграла несколько новых шуток. Но полностью под ее воздействием я находился только во время вступительной песни, потом же меня притягивала каждая частица ее облика, распростертые руки с сжимающимися пальцами при пении, туго закрученные локоны у висков, ровно и невинно прячущаяся в жилетку тонкая рубашка, нижняя губа, которая выпячивается, смакуя шутку («видите, я знаю все языки, но на идиш»), полные ножки в толстых белых чулках. Но так как вчера она пела новые песни, она испортила главное впечатление, заключавшееся в том, что здесь на обозрение предстал человек, который нашел несколько шуток и песен, наилучшим образом демонстрирующих его