Дневники. 1910–1923 - Франц Кафка

одного с удовольствием поглощался другой, к тому же случалось, что, попав на обед в один день дважды, студент в следующие дни вполне мог остаться ни с чем. Тем не менее каждый, естественно, радовался возможности с выгодой продать лишний обед. Если же кто‑нибудь прибывал, как Лёви, летом, то есть тогда, когда все бесплатные обеды давно распределены, их вообще можно было только купить, так как все оказавшиеся вначале лишними обеды захватили спекулянты.

Ночи в иешиве были невыносимы. Хотя все окна ввиду теплых ночей были открыты, вонь и жара из комнат не выветривались, ибо студенты, не имея кроватей, ложились спать там, где сидели, в своих пропотевших одеждах. Полно было блох. Поутру каждый едва смачивал руки и лицо водой и сразу садился за учебу. Чаще всего учились вместе, обычно по двое за одной книгой. Часто собирались в круг и дебатировали. Рош-иешива переходил от одной группы к другой и объяснял трудные места. Хотя Лёви позднее – он оставался в Остро десять дней, спал и питался на постоялом дворе – нашел двух друзей и единомышленников (найти друга нелегко, ибо сперва надо осторожно проверить взгляды и надежность другого), он с большой охотой вернулся домой, так как привык к упорядоченной жизни и не мог справиться с тоской по дому.

В большой комнате шум от игры в карты и – позже – громкой и не очень связной беседы, обычно руководимой отцом, если он, как сегодня, здоров. Слова лишь маленькие бугорки в бесформенном шуме. В девичьей, с распахнутой дверью, спал маленький Феликс. На другой стороне, в моей комнате, спал я. Считаясь с моим возрастом, дверь в эту комнату закрывали. Кроме того, открытая дверь давала понять, что Феликса хотят еще приманить к семье, в то время как я давно уже отделен.

Вчера у Баума. Должен был прийти Штробль, но он был в театре. Баум читал вслух статью «О народной песне», плохо. Затем главу из «Игр судьбы», очень хорошо. Я был безучастен, в плохом настроении, не получил никакого представления о вещи в целом. На обратном пути, в дождь, Макс рассказывал мне о плане «Ирмы Полак». Сознаться в своем состоянии я не мог, так как Макс никогда по-настоящему не считается с ним. Потому я поневоле был неискренним, и это вконец мне все отравило. Я был настолько угнетен, что охотнее обращался к Максу тогда, когда его лицо было в темноте, несмотря на то что при этом мое собственное лицо на свету легче могло выдать меня. Но потом таинственный конец романа захватил меня вопреки всем помехам. На пути домой после прощания я был полон раскаяния по поводу своего лицемерия и боли из-за его неизбежности. Решил завести тетрадь о своем отношении к Максу. Что не записано, то мерцает перед глазами, и оптические случайности определяют общее суждение.

Когда я лежал на диване и в обеих комнатах на моей стороне громко разговаривали, слева только женщины, справа больше мужчины, у меня было впечатление, что это грубые, негроподобные, неунимаемые существа, не знающие, что они говорят, и говорят они лишь для того, чтобы сотрясать воздух, а говоря, поднимают лицо и смотрят вслед произносимым ими словам.

Так кончается для меня дождливое, тихое воскресенье, я сижу в спальне, окруженный покоем, но вместо того, чтобы взяться за писание, в которое я позавчера, например, хотел излиться со всем, что я есть, я теперь сижу и долго рассматриваю свои пальцы. Я думаю, всю неделю я целиком и полностью находился под влиянием Гёте, исчерпал силу этого влияния и потому стал бесплодным.

Из стихотворения Розенфельда, изображающего шторм на море: «Души реют, дрожат тела…» Декламируя, Лёви судорожно сводит кожу лба и раздувает ноздри, как сводят судорожно руки. Желая приблизить к нам самые волнующие места, он сам приближается к нам, или, лучше сказать, увеличивается, делая более четким свой облик. Он слегка выступает вперед, распахивает глаза, рассеянно теребит левой рукой застегнутый сюртук, правую держит открыто и широко перед нами. А если уж мы сами не взволнованы, то должны по крайней мере увидеть его волнение и дать ему возможность объяснить описанное несчастье.

Я должен позировать обнаженным художнику Ашеру для святого Себастьяна.

Если я сегодня вечером вернусь в круг своих родных, то, поскольку ничего не написал такого, что меня порадовало бы, я не покажусь им более чужим, презренным, бесполезным, чем самому себе. Все это, естественно, по моему ощущению (которого не обмануть никаким самым точным наблюдением), – ведь на самом деле все они почитают и любят меня.

24 января. Среда. Не писал так долго по следующим причинам: я поссорился со своим шефом и лишь хорошим письмом уладил дело; несколько раз был на фабрике; читал «L’historie de la Littérature Judéo-Allemande» [19] Пинса, пятьсот страниц, причем жадно, подобные книги я еще никогда не читал с такой основательностью, быстротой и радостью; теперь я читаю «Организм еврейства» Фрамера; наконец‑то много занимался еврейскими актерами, писал для них письма, добился в сионистском объединении, чтобы опросили сионистские объединения Богемии, хотят ли гастролей труппы, написал и дал размножить циркулярное письмо; еще раз смотрел «Суламифь» и посмотрел «Херцеле Мейихес» Рихтера, был на вечере народных песен в объединении Бар-Кохба и позавчера на «Графе фон Гляйхен» Шмидтбонна.

Вечер народных песен, доклад делал д-р Натан Бирнбаум. Привычка восточных евреев – когда речь стопорится, прибегать к выражениям «уважаемые дамы и господа» или только «уважаемые». В начале речи Бирнбаум повторяет их до нелепости часто. Но судя по Лёви, я думаю, что часто встречающиеся и в обычном разговоре восточных евреев обороты типа «вей из мир!» [20] или «а, тоже мне», «да что тут говорить» служат не для прикрытия затруднительного положения, а должны в качестве постоянно нового источника разбавлять присущий восточноеврейскому темпераменту тяжеловесный поток речи. Однако у Бирнбаума это не так.

26 января. Спина господина Вельча и тишина во всем зале при слушании плохих стихов. – Бирнбаум: длинноватые волосы прически резко обрываются у шеи, которая из-за внезапного обнажения или сама собой очень пряма. Большой, кривой, не слишком тонкий, но по бокам широкий нос хорошо гармонирует с широкой бородой. – Певец Голланин. Миролюбивая, сладковатая, небесная, снисходительная улыбка, долго не сходящая со склоненного в сторону и вниз лица, чуть обостренная свороченным носом, а может быть, это просто мышцы рта так натренированы.

Пинес: L’historia de… la Littérature Judéo-Allemande, Париж, 1911

…посредством жаргона связаны с братьями в Голландии.

Первая книга 1507, Венеция, Книга Бово, перевод английского романа.