Дневники. 1910–1923 - Франц Кафка

Рвение, с каким я читаю о Гёте (беседы с ним, студенческие годы, часы, проведенные с Гёте; пребывание Гёте во Франкфурте), захватывает меня целиком и удерживает от писания.

Шмерлер, коммерсант, тридцати двух лет, не принадлежащий ни к какому вероисповеданию, философски образованный, интересуется художественной литературой главным образом лишь в той мере, в какой это связано с его сочинительством. Круглая голова, черные глаза, небольшие энергичные усики, крепкие щеки, округлая фигура. С девяти до часу ночи учится. Родом из Станислау, знаток древнееврейского и жаргона. Женат на женщине, производящей впечатление ограниченности благодаря лишь совершенно круглой форме лица.

Вот уже дня два я испытываю охлаждение к Лёви. Он спрашивает меня об этом. Я отрицаю.

Спокойный уединенный разговор с фройляйн Тауссиг в антракте «Духа земли» на галерке. Чтобы достичь хорошего разговора, надо прямо‑таки подсунуть глубже, легче, тише руку под обсуждаемый предмет, потом с удивлением приподнять его. Иначе пальцы подламываются, и думаешь только о боли.

Рассказ: вечерние прогулки. Изобретение быстрой ходьбы. Вступление в прекрасную темную комнату.

Фройляйн Тауссиг рассказывает об одной сцене в ее новой истории, в которой девушка с плохой репутацией поступает однажды в школу шитья. Впечатление, производимое на других девушек. Я думаю, они пожалеют тех, кто явственно чувствует в себе способность и желание заработать плохую репутацию, и вместе с тем они могут непосредственно представить себе, на какое несчастье это обрекает.

* * *

Неделю назад – доклад д-ра Тайльхабера в торжественном зале еврейской ратуши о закате немецких евреев. Он безудержен, ведь евреи, во‑первых, собираются в городах, еврейские деревенские общины исчезают. Их уродует стремление к наживе. Браки заключаются только с учетом обеспеченности невесты. Двухдетная система. Во-вторых: смешанные браки. В-третьих: крещение.

Забавная картина, когда все более хорошеющий профессор Эренфельз, чья лысая голова на свету обретает поверху легкий контур, складывает, сжимая, руки и, улыбаясь навстречу доверию собравшихся, своим полным, модулирующим, как у музыкального инструмента, голосом выступает за смешение рас.

5 февраля. Понедельник. От усталости не могу читать даже «Поэзию и правду». Я тверд снаружи, холоден внутри.

Когда я сегодня пришел к д-ру Фляйшману, казалось, будто столкнулись два мяча, которые мы перебрасывали друг другу. Я спросил, не устал ли он. Нет, он не устал. Почему я спросил? «Я устал», – ответил я и сел.

Собственно говоря, выйти из такого состояния можно просто усилием воли. Я отрываюсь от кресла, обегаю большими шагами стол, двигаю головой и шеей, зажигаю огонь в глазах, напрягаю мышцы вокруг них. Иду навстречу любому чувству, буду бурно приветствовать Лёви, если он сейчас придет, миролюбиво стерплю присутствие своей сестры в комнате в то время, когда я пишу, медленными глотками втяну в себя все, что скажет Макс, несмотря на боль и напряжение. Очень возможно, что кое-что из этого мне довольно полно удастся, но при каждом явном промахе – а они неизбежны – все в целом, легкое и трудное, застопорится и я снова вернусь по кругу к исходной точке. Поэтому наилучший совет – по возможности спокойно все принять, пребывать тяжелой массой, и, даже если почувствуешь, что тебя словно ветром куда‑то уносит, ни шагу лишнего не делать, смотреть на другого взглядом животного, не чувствовать никакого раскаяния, отдаться на волю бессознательному, которое считаешь непричастным, хотя на нем‑то и сгораешь, расположить по собственному желанию свои угловатые неизменные конечности, короче, придавить своей ладонью то, что в виде призрака осталось от жизни, то есть еще больше укрепить последний, могилоподобный, покой и только им и довольствоваться. Характерный для этого состояния жест: поглаживать мизинцем бровь.

Вчера небольшой обморок в кафе Сити при Лёви. Нагнулся над газетным листом, чтобы скрыть его.

Прекрасный силуэт Гёте во весь рост. Но при виде этого совершенного человеческого тела возникает и чувство отвращения, ибо достичь такой ступени совершенства представляется невозможным, и выглядит эта ступень лишь сконструированной и случайной. Прямая осанка, опущенные руки, тонкая шея, линия колена.

Нетерпение и грусть, вызванные моей вялостью, находят пищу особенно в том, что у меня перед глазами постоянно маячит будущее, уготованное мне ими. Какие вечера, прогулки, приступы отчаяния, когда я лежу в кровати или на диване 7 февраля, ждут еще меня впереди – страшнее, чем уже пережитые!

Вчера на фабрике. Девушки в невообразимо грязной и кое‑как натянутой одежде, с растрепанными, как после сна, волосами, с тупым выражением лица – из-за непрерывного шума трансмиссий и нескольких автоматически, но каждый раз неожиданно останавливающихся станков, с ними не здороваются, они будто не люди, перед ними не извиняются, если толкнут, когда зовут их для мелкой работы; они ее исполняют и тут же возвращаются к станку, кивком им указывают, что им делать; они стоят здесь в нижних юбках, подвластные наиничтожнейшей силе, у них нет даже возможности понять, что это за сила, чтобы взглядом или поклоном выразить свою признательность и снискать ее расположение. Но как только пробьет шесть часов, они криком оповещают об этом друг друга, сдергивают косынки с шеи и головы, счищают с себя пыль щеткой, переходящей из рук в руки и нетерпеливо выхватываемой друг у друга, через головы снимают юбки, смывают, насколько возможно, грязь с рук – в конце концов, они ведь женщины, они умеют, несмотря на бледность и плохие зубы, улыбаться, они распрямляют затекшее тело, их нельзя уже толкать, рассматривать или не замечать, даешь им дорогу, прижимаясь к грязным ящикам, держишь шляпу в руке, когда они говорят «добрый вечер», и не знаешь, как быть, когда одна из них подает тебе пальто.

8 февраля. Гёте: «Мое желание творить было безграничным».

Я стал нервнее, слабее и утратил большую часть спокойствия, которым несколько лет назад так гордился. Получив сегодня от Баума открытку, в которой он пишет, что все же не сможет вести восточноеврейский вечер, я подумал, что придется взять это на себя мне, и почувствовал, что весь дергаюсь, по всему телу, как маленькие огоньки, бьются артерии; когда я сидел, у меня под столом дрожали колени, а руки пришлось прижать одну к другой. Конечно, я прочитаю хороший доклад, это бесспорно, да и усиленное до предела волнение в этот вечер само настолько спрессует меня, что места для волнения не останется и речь прямо‑таки выстрелится из меня, как из ствола оружия. Но не исключено, что после этого я рухну или, во всяком случае, долго не смогу оправиться. Так мало физических сил! Даже эти несколько слов написаны под влиянием слабости.

Вчера вечером у