Дневники. 1910–1923 - Франц Кафка

вечер под руководством белфера (помощника учителя) приходят к кровати матери, возносят «Шема Исраэль» [16] и одаряются сладостями. Эти невинные пяти-, десятилетние дети особенно действенно сдерживают злых духов, напирающих большей частью вечерами. В пятницу устраивается специальное торжество, и вообще всю неделю званые обеды следуют один за другим. Накануне обрезания злые духи особенно лютуют, поэтому последняя ночь – это ночь несения вахты, ее до утра проводят без сна возле матери. Обрезание большей частью производится в присутствии до сотни и более родственников и друзей. Самый уважаемый из присутствующих подносит ребенка. Обрезающий, исполняющий свою службу бесплатно, часто пьянчуга, поскольку он при своей занятости не может участвовать в праздничных трапезах и потому только опрокидывает в себя водку. Поэтому у всех обрезающих красные носы и пахнет изо рта. Крайне неаппетитно выглядит, когда они, совершив обрезание, этим ртом – согласно предписанию – высасывают окровавленный член. Потом член посыпается опилками и дня через три заживает.

Кажется, для евреев, в особенности в России, строгая семейная жизнь не столь уж характерна и присуща, ибо семейная жизнь, в конце концов, свойственна и христианам; семейной жизни евреев, вероятно, мешает то обстоятельство, что женщина выключена из процесса изучения Талмуда, когда муж хочет беседовать с гостями об ученых вещах Талмуда, то есть о главном в своей жизни, жены удаляются в соседнюю комнату, обязаны удалиться, – тем более странно, что при любой возможности они воссоединяются, будь то для молитв, или для учебы, или для обсуждения божественных вопросов, или для базирующихся на религии торжественных трапез, на которых алкоголь употребляется очень умеренно. Они буквально летят друг к другу.

Гёте мощью своих произведений задержал, вероятно, развитие немецкого языка. Если проза за это время иной раз и отдалялась от Гёте, то сейчас она в конце концов снова вернулась к нему с тем большей страстностью, и даже старые обороты, которые, правда, встречаются у Гёте, но с ним не связаны, она теперь усвоила, чтобы насладиться усовершенствованным видом своей безграничной зависимости.

По-древнееврейски меня зовут Аншел, как дедушку моей матери с материнской стороны, которого мать помнит как очень набожного и ученого человека с длинной белой бородой, – ей было шесть лет, когда он умер. Она вспоминает, что должна была держаться за пальцы ног покойника и при этом просить прощения за все возможно совершенные по отношению к дедушке проступки. Она вспоминает и о множестве дедушкиных книг, заполнявших все стены. Он каждый день купался в реке, даже зимой, прорубая дыру во льду. Мать моей матери рано умерла от тифа. После этой смерти бабушка моей матери стала мрачной, отказывалась от еды, ни с кем не разговаривала, однажды, через год после смерти дочери, она пошла гулять и не вернулась домой, тело ее выловили из Эльбы. Еще более ученым мужем, чем дедушка, был прадедушка матери, его одинаково уважали и христиане, и евреи, однажды при пожаре благодаря его набожности случилось чудо – огонь перепрыгнул через его дом, пощадив, в то время как все дома вокруг сгорели. У него было четверо сыновей, один перешел в христианство и стал врачом. Все они, за исключением дедушки матери, умерли рано. Дедушка же имел сына, мать помнит его как «сумасшедшего дядю Натана», и дочь – мать моей матери.

Разбежаться к окну и сквозь разбитые рамы и стекла, ослабев от напряжения всех сил, переступить через оконный парапет.

26 декабря. Снова плохо спал, уже третью ночь подряд. Поэтому все три праздничных дня, когда я надеялся написать вещи, которые помогли бы мне продержаться целый год, провел в состоянии беспомощности. Рождественским вечером гулял с Лёви в направлении замка Штерн. Вчера «Блюмеле, или Жемчужина Варшавы». В награду за стойкую любовь и верность автор наделяет Блюмеле в названии почетным титулом «Жемчужина Варшавы». Открытая нежная шея госпожи Чиссик подчеркивает овал ее лица. Блеск слез в глазах госпожи Клюг при пении равномерно волнистой мелодии, в такт которой зрители покачивают головами, казался мне по своему значению далеко превосходящим самое песню, самый театр, все заботы публики, всю силу моего воображения. Взгляд через заднюю портьеру в гардеробную упал как раз на госпожу Клюг, стоящую там в белой нижней юбке и рубашке с короткими рукавами. Моя неуверенность в чувствах публики и отсюда – натужное преувеличивание ее восторга. Моя вчерашняя находчивая любезность в разговоре с фройляйн Тауссиг и ее сопровождающими. Ощущаемой вчера, да уже и в субботу, свободой моей доброй сути объясняется и то, что, хотя издали мне это и не нужно было, я из определенной уступчивости по отношению к миру и высокомерной скромности прибег к нескольким смущенным с виду словам и движениям. Пребывание наедине со своей матерью я тоже воспринимал легко и с удовольствием; смотрел на всех с твердостью.

Перечень вещей, которые сегодня легко представить как архаичные: нищенствующие калеки на дорогах к променадам и загородным местам для прогулок, не освещенное ночью воздушное пространство, крейцер за переход моста.

Перечень тех мест в «Поэзии и правде», которые неизъяснимым своеобразием производят особенно сильное впечатление живости, даже не очень связанное с собственно изображенным, например, представление о мальчике Гёте, любопытном, богато одетом, всеми любимом, оживленно вторгающемся ко всем знакомым, чтобы видеть и слышать все, что только можно видеть и слышать. Перелистывая сейчас книгу, я не могу найти таких мест, все мне кажутся четкими и столь живыми, что ничто случайное не может превзойти их. Следует подождать, пока я в благодушном настроении снова возьмусь за книгу и тогда уж буду останавливаться на нужных местах.

Неприятно слушать, как отец, непрестанно тыча в бок, рассказывает о счастливом положении современников и прежде всего его детей, о страданиях, которые он претерпел в молодости. Никто не отрицает, что из-за нехватки зимней одежды у него годами не заживали раны на ногах, что он часто голодал, что уже в десять лет он даже зимой вынужден был очень рано утром волочить тележку по деревням, – но это никоим образом не позволяет, чего он не может понять, сравнивая эти правильные факты с дальнейшими правильными фактами, делать хоть малейшее заключение, что раз я всего этого не претерпел, то был более счастлив, чем он, что из-за этих ран на ногах он вправе чваниться, изначально полагать и утверждать, что я не отдаю должного его тогдашним страданиям и что, наконец, именно потому, что не испытывал таких же страданий, я должен быть ему безгранично благодарен. С каким интересом я бы слушал, если бы он просто рассказывал о своей юности