Дневники. 1910–1923 - Франц Кафка

Требуя от нас понимания смысла этих превращений, художник затем лишь мимоходом, но с гордостью указал, что на этих листах все имеет значение и что даже случайное благодаря его воздействию на все второстепенное стало необходимым. Так, узкое бледное кофейное пятно около головы стекает вниз почти через весь портрет, оно нанесено намеренно, с расчетом, и убрать его, не нарушив все пропорции, нельзя. На другом листе слева в углу – большое, намеченное разбросанным пунктиром, еле заметное голубое пятно; это пятно нанесено с определенным намерением, ради слабо излучаемого им на все изображение света, в котором художник и продолжал работу. Теперь его ближайшая цель – заняться преобразованием рта, с которым кое-что, но недостаточно, уже проделано, и затем носа; на жалобу Макса, что тем самым литография еще больше отдалится от прекрасного цветного эскиза, он заметил: вовсе не исключено, что она к нему снова приблизится.

Во всяком случае, нельзя не отметить уверенности, с какой художник в любой момент разговора доверялся непредвиденностям своего вдохновения, и одно лишь это доверие с полным правом делало его художественный труд трудом почти научным. Две литографии – «Продавщица яблок» и «Прогулка» – купил.

Одно из преимуществ ведения дневника состоит в том, что с успокоительной ясностью осознаешь перемены, которым ты непрестанно подвержен и в которые ты, в общем и целом, конечно, веришь, догадываешься о них и признаешь их, но всякий раз именно тогда невольно отрицаешь, когда дело доходит до того, чтобы из этого признания почерпнуть надежду или покой. В дневнике находишь доказательства того, что даже в состояниях, которые сегодня кажутся невыносимыми, ты жил, смотрел вокруг и записывал свои наблюдения, что, таким образом, вот эта правая рука двигалась, как сегодня, когда ты благодаря возможности обозреть тогдашнее состояние, правда, поумнел, но с тем большим основанием ты должен признать бесстрашие своего тогдашнего стремления, сохранившегося, несмотря на полное неведение.

Из-за стихов Верфеля у меня вчера все утро голова была словно наполнена паром. В какой‑то момент я боялся, что восторг без остановки увлечет меня в безрассудство.

Мучительный разговор с Вельчем. Целый час мои глаза испуганно бегали по его лицу и шее. В какой‑то момент, когда лицо мое исказилось от возбуждения, слабости и бездумности, я не был уверен, что покину комнату, не испортив надолго наши отношения. На улице, окунувшись в дождливую, предназначенную для молчания погоду, я вздохнул с облегчением и целый час, довольный, ждал перед «Ориентом» Макса. Такое ожидание, когда неторопливо поглядываешь на часы и спокойно прохаживаешься взад-вперед, мне почти так же приятно, как лежание на диване с вытянутыми ногами и с руками в карманах брюк. (В полусне потом кажется, что руки уже не в карманах брюк, а лежат сжатыми в кулак на бедрах.)

24 декабря. Воскресенье. Вчера у Баума было весело. Я был там с Вельчем. Макс в Бреслау. Я чувствовал себя раскованным, каждое движение мог доводить до конца, отвечал и слушал, как положено, больше всех шумел и если говорил глупость, она не выпячивалась, а сразу растворялась. Таким же был и обратный путь с Вельчем под дождем; несмотря на лужи, ветер и холод, он так быстро закончился, будто мы не шли, а ехали. И обоим было жаль прощаться.

Ребенком я испытывал страх, а если не страх, то неприятное чувство, когда отец говорил о последнем дне месяца, об «ultima», а как делец он часто говорил об этом. Так как я не был любопытен – а если бы я и задал однажды вопрос, то вследствие медленной работы мысли не смог бы достаточно быстро понять ответ, и если иной раз и проявлялось слабое любопытство, оно удовлетворялось уже самим вопросом и ответом, не требуя еще и смысла, – выражение «последний день» осталось для меня мучительной тайной; более внимательно вслушиваясь, я различал слово «ultima», но на меня оно не производило столь сильного впечатления. Плохо было и то, что никогда нельзя было окончательно справиться с этим так долго со страхом ожидаемым «последним днем», ибо, как только он проходил – без особых примет, даже без особого внимания (то, что он всегда приходил примерно после тридцати дней, я заметил лишь много позднее) – и благополучно наступало первое число, снова начинали говорить о «последнем дне», правда, без особого ужаса, что я без размышлений присоединял к остальным непонятностям.

Придя вчера днем к Вельчу, я услышал голос его сестры, которая приветствовала меня, но ее самое не видел, пока ее легкая фигура не поднялась с качалки, стоявшей передо мной.

Сегодня утром обрезание моего племянника. Маленький кривоногий человек, уже сделавший две тысячи восемьсот обрезаний, сделал свое дело очень искусно. Операция усложнена тем, что младенец лежит не на столе, а на коленях своего дедушки, а оперирующий вместо того, чтобы сосредоточиться, должен бормотать молитвы. Сначала младенца делают неподвижным, обвязав его таким образом, чтобы только членик был свободным, потом накладывается продырявленная металлическая пластина с точно определенной площадью сечения, потом почти обыкновенным ножом, типа рыбного, производится обрезание. Теперь видны кровь и сырая плоть, мохел [15] коротко манипулирует своими дрожащими пальцами с длинными ногтями и откуда‑то полученной кожей закрывает, как пальцевой перчаткой, рану. Все сделано быстро, младенец почти не плакал. Теперь возносится небольшая молитва, во время которой мохел пьет вино и своими еще не совсем очищенными от крови пальцами мочит губы ребенка вином. Присутствующие молятся: «Как он теперь приобщился к Завету, так да приобщится к знанию Торы, счастливому брачному союзу и исполнению добрых дел».

Слушая сегодня, как молится перед десертом помощник мохела, и глядя, как присутствующие, за исключением обоих дедушек, совершенно не понимая молитв, коротают время в мечтах и скуке, я видел перед собой западноевропейское еврейство на четком, хотя и незримом переломе, который тех, кого это в первую очередь коснется, нисколько не тревожит, они как истинные люди перелома несут то, что на них возложено. Достигшие своего последнего конца религиозные формы уже в нынешнем своем осуществлении настолько бесспорно имеют исторический характер, что короткого утра оказалось достаточно, чтобы сообщением об устаревшем прежнем обычае обрезания и полупением молитв удовлетворить исторический интерес присутствующих.

Лёви, которого я почти каждый вечер заставляю с полчаса ждать меня, сказал мне вчера: поджидая вас, я вот уже несколько дней смотрю вверх на ваше окно. Если я, как обычно, пришел раньше, то вижу свет и считаю, что вы работаете. Потом свет гаснет, он горит в соседней комнате, значит, вы ужинаете; потом в вашей комнате снова