Дневники. 1910–1923 - Франц Кафка

эффекте одной еврейской оперетты, состоящем в том, что примадонна с целым выводком маленьких детей позади себя шагает через публику на сцену. Все держат в руках свитки Торы и поют: «toire ist die beste schoire» – «лучше Торы нет товара».

Прекрасная прогулка в одиночестве после удавшихся мест в «Роберте и Самуэле» – через Градчин и Бельведер. В Нерудагассе вывеска: Анна Кжижова, портниха, обучалась во Франции, у герцогини-вдовы Аренберг, урожд. принцессы Аренберг. – Стоял посреди первого замкового двора и наблюдал подъем по тревоге охраны замка.

Максу не понравились последние написанные мною части, во всяком случае, потому, что он считает их неподходящими для целого, но возможно, что они и сами по себе кажутся ему плохими. Это очень вероятно, ибо он предостерегал меня от таких длинных описаний, говоря, что подобные описания производят впечатление желеобразных.

Чтобы уметь разговаривать с молодыми девушками, мне необходима близость пожилых персон. Исходящее от них легкое беспокойство оживляет мою речь, требования ко мне кажутся сразу же понизившимися: если то, что я необдуманно высказываю, не годится для девушки, может быть уместно для пожилой персоны, от которой, если понадобится, я могу получить массу помощи.

Фройляйн Хаас. Она напоминает мне госпожу Бляй, вот только нос ее по длине, легкому двойному изгибу и относительной узости выглядит как искаженный нос госпожи Бляй. В остальном же и на ее лице налет вряд ли внешне обоснованной черноты – ее может нанести на кожу лишь сильный характер. Широкая пухлая спина; тяжелое тело, которое кажется худым в хорошо скроенном жакете и для которого только этот узкий жакет выглядит свободным. После некоторой смущенности в разговоре непринужденный подъем головы дает знать, что выход найден. Я не был повержен в этом разговоре, да и внутренне не сдался, но если бы видел себя только со стороны, иначе объяснить свое поведение я не смог бы. Свободно разговаривать с новыми знакомыми я прежде не мог потому, что подсознательно мне мешало наличие сексуальных желаний, теперь же мне мешает их осознанное отсутствие.

Встреча с четой Чиссик на Грабене. На ней было национальное платье из «Дикого человека». Если разложить ее облик, каким он предстал передо мной на Грабене, на детали, он покажется неправдоподобным. (Я видел ее лишь мельком, ибо испугался при взгляде на нее, не поздоровался, она меня не видела, и я не сразу решился оглянуться.) Она была меньше ростом, чем обычно, левое бедро выставлено вперед не на мгновение, а постоянно, правая нога подкошена, движение шеи и головы к мужу было очень резким, вытянутой в сторону согнутой правой рукой она пыталась взять мужа под руку. Он был в своей летней шляпчонке с опущенными спереди полями. Когда я обернулся, их уже не было. Я догадался, что они пошли в кафе «Централь», немного подождал на другой стороне Грабена и спустя довольно долгое время имел счастье увидеть, как они подошли к окну. Когда они уселись за стол, виден был только край ее обтянутой синим бархатом картонной шляпы.

Потом во сне я находился в очень узком, не слишком высоком, перекрытом стеклянным сводом пассаже, похожем на непроходимые коммуникации на примитивных итальянских картинах, издали тоже похожих на пассаж, который мы видели в Париже как ответвление от rue des petits Champs. Только тот в Париже был шире и наполнен магазинчиками, этот же пролегал между пустыми стенами, по виду едва ли хватало места для двух идущих рядом персон, но когда действительно заходишь туда, как мы с госпожой Чиссик, оказывается на удивление много места, хотя мы не удивились. В то время как мы с госпожой Чиссик шли к одному выходу, в сторону возможного наблюдателя за всем происходящим, и госпожа Чиссик извинялась за какой‑то проступок (кажется, запой) и одновременно просила меня не верить ее клеветникам, господин Чиссик на другом конце пассажа хлестал плетью косматого сенбернара, стоявшего напротив него на задних лапах. Было не совсем ясно, играет ли Чиссик с собакой и из-за нее пренебрегает женой, или он сам подвергся серьезному нападению собаки, или, наконец, хотел удержать собаку подальше от нас.

С Лёви на набережной. У меня был легкий, подавивший все мое существо обморок, я воспользовался им, а спустя короткое время вспоминал о нем, как о чем‑то давным-давно забытом.

Даже если не принимать во внимание все другие препоны (физическое состояние, родители, характер), я извлекаю очень хорошее самооправдание тому, что вопреки всему не сосредоточиваюсь на литературе, из следующего двучлена: пока я не создам большую, полностью удовлетворяющую меня вещь, до тех пор я не могу ни на что отважиться. Это неопровержимо.

У меня огромная потребность (я испытывал ее уже и в пополудни) полностью излить на бумаге все мое жуткое состояние и, так же как оно исходит из глубин, излить в глубь бумаги или написать так, чтобы я мог написанное втянуть в себя. Это не художественная потребность. Когда Лёви говорил сегодня о своей неудовлетворенности и своем равнодушии ко всему, что делает труппа, я объяснял его состояние тоской по дому, но это объяснение я в известной мере не дал ему, хотя и высказал, а сохранил для себя и временно насладился им для собственной печали.

9 декабря. Штауфер-Берн: «Сладость продукции вводит в заблуждение относительно ее абсолютной ценности».

* * *

Если книга писем или воспоминаний, все равно чьих (на сей раз Карла Штауфера-Берна), оставляет тебя спокойным, не захватывает – ведь для этого требуется искусство, и оно уже само осчастливливает, – а ты только поддаешься (если не оказывать сопротивления, это случается скоро), позволяешь собравшимся чужим людям увести тебя и породниться с тобой, тогда нет ничего особенного в том, что, закрыв книгу, вернувшись к самому себе, к своей заново осознанной, заново встряхнутой, издали кратко рассмотренной собственной сущности, ты чувствуешь себя после этой вылазки и этого отдыха лучше, с более легкой головой.

10 декабря. Воскресенье. Я должен навестить свою сестру и ее маленького сына. Когда позавчера моя мать в час ночи вернулась от моей сестры с известием о рождении мальчика, отец в ночной рубашке пошел по квартире, открыл все комнаты, разбудил меня, служанку и сестер и возвестил об этом так, словно дитя не только родилось, но уже прожило достойную жизнь и похоронено.

Лишь потом мы можем удивиться, что чужие жизненные перипетии, несмотря на их живость, описаны в книге застывшими, хотя по собственному опыту мы знаем, что нет на свете ничего более далекого от какого‑либо переживания, например, грусти, вызванной смертью друга, чем описание