Дневники. 1910–1923 - Франц Кафка

* * *

Старинные развлечения на рождественском базаре. Два какаду на поперечной жердочке тянут записки с пророчествами. Ошибки: девушке предсказана возлюбленная. – Один мужчина предлагает в стихах искусственные цветы: «to jest rûze udëlanâ z kûze» (эти розы сделаны из кожи).

Поющий молодой Пипес. Единственная игра жестов состоит в том, что правая рука в сочленении крутится туда-сюда, полуоткрытая ладонь открывается пошире и снова полузакрывается. Лицо, в особенности верхняя губа, покрыто потом, как осколками стекла. За жилет закрытого сюртука небрежно засунут пластрон без пуговиц. – Теплая тень в мягкой красноте полости рта поющей госпожи Клюг.

Еврейские улицы в Париже, ruе Posier, ответвление от rue de Rivoli

Если беспорядочное образование, заключающее в себе лишь скудную, необходимую для простого ненадежного существования суть, вдруг востребовать для ограниченной во времени, а потому и особенно энергичной работы, для саморазвития, для речей, на это последует горький ответ, в котором смешивается совершенно невыносимое высокомерие в связи с достигнутым, быстрое обозрение неожиданно улетучившегося знания, именно потому особенно подвижного, что оно больше чудилось, чем наличествовало, и наконец ненависть к окружающим и восхищение ими.

Вчера перед засыпанием мне привиделось графическое изображение горообразно обособленной в воздухе группы людей, в совершенно новой для меня графической технике, которая, однажды изобретенная, кажется легкой для исполнения. Вокруг стола собралось общество, пол был немного шире человеческого круга, но из всех людей я, сильно напрягши глаза, пока видел только одного молодого человека в старомодной одежде. Левой рукой он оперся о стол, кисть свободно висела над его лицом, он игриво смотрел на кого‑то, озабоченно или вопросительно склонившегося к нему. Тело его, особенно правая нога, было небрежно, по-юношески вытянуто, он скорее лежал, чем сидел. Две четкие пары линий, очерчивающих ноги, легко скрещивались и соединялись с контурами тела. Между этими линиями слабо пучились блеклые одежды. Изумленный этим прекрасным рисунком, вызвавшим у меня в голове напряжение, которое, по моему убеждению, и было тем, причем длительным, напряжением, какое, захоти я, могло бы водить карандашом в руке, я вырвался из сумеречного состояния, чтобы получше продумать рисунок. Тут, правда, скоро обнаружилось, что представилось мне не что иное, как группа из серо-белого фарфора.

В переходные периоды – а таким для меня была последняя неделя и нынешний момент тоже – меня часто охватывает грустное, но спокойное удивление собственной бесчувственностью. Я отделен ото всех вещей пустым пространством, через границы которого я даже и не стремлюсь пробиться.

Теперь, вечером, когда мысли начинают казаться мне более свободными и я был бы, возможно, на что‑то способен, я должен идти в Национальный театр на «Гипподамию», премьеру Врхлицки.

Я убедился, что воскресенье я никогда не могу использовать полнее, чем будний день, так как своим особым распорядком оно опрокидывает все мои привычки и мне необходимо лишнее время, чтобы кое‑как приладиться к этому особому дню.

В тот момент, когда я освобожусь от службы, я немедленно осуществлю свое желание написать автобиографию. Такая решительная перемена должна перед началом работы на время стать целью, чтобы суметь управлять потоком событий. Другой же, более плодотворной перемены, которая сама по себе столь страшно невероятна, я не вижу. Тогда работа над автобиографией была бы большой радостью, потому что она давалась бы так же легко, как записывание снов, но вместе с тем дала бы совсем другой, заметный результат, который всегда влиял бы на меня и был бы доступен разуму и чувству каждого.

18 декабря. Позавчера «Гипподамия». Жалкая пьеса. Блуждание по греческой мифологии без всякого смысла и основания. Заметка Квапила на театральной программке, который между строк говорит о том, о чем кричит вся постановка: что хорошая режиссура (которая здесь не что иное, как подражание Райнхардту) может превратить плохое сочинение в замечательное театральное зрелище. Все это должно показаться грустным хоть что‑нибудь повидавшему чеху. Наместник, в перерыве глотающий через открытую дверь своей ложи воздух из прохода. Появление тени мертвой Аксиохи, которая быстро исчезает, потому что в этом мире ее, лишь недавно умершую, снова слишком сильно охватывают прежние человеческие страдания.

Вчера Макс вернулся из Берлина. В «Берлинер тагблатт» его назвали «самоотверженным» человеком, потому что он читал «гораздо более значительного Верфеля». Макс вычеркнул эту фразу, прежде чем отнести статью для перепечатки в «Прагер тагблатт». Я ненавижу В. не потому, что завидую ему, хотя я и завидую. Он здоров, молод и богат, я же по всем статьям другой. Кроме того, он рано и легко, с музыкальным чутьем, написал много хорошего, позади и впереди у него счастливая жизнь, я же работаю с гирями, отбросить которые не могу, а от музыки я совершенно отрезан.

Я непунктуален, потому что не чувствую боли ожидания. Я ожидаю, как вол. Когда передо мною хотя бы неясно вырисовывается цель моего нынешнего существования, я поддаюсь слабости и становлюсь столь тщеславным, что ради этой цели охотно все переношу. Если бы я был влюблен, что только не было бы мне тогда под силу! Как долго дожидался я много лет назад под аркой на Ринге, пока не проходила мимо М., если даже она шла со своим возлюбленным. Я пропускал условленное время встреч – отчасти по небрежности, отчасти из-за того, что мне неведома боль ожидания, но отчасти и ради того, чтобы усложнить новые неуверенные поиски тех, с кем я условился, то есть чтобы обновить ощущение долгого неуверенного ожидания. Уже из того, что ребенком я испытывал нервный страх перед ожиданием, можно заключить, что я был предназначен для чего‑то лучшего и что я вместе с тем предчувствовал свое будущее.

У моих хороших состояний нет времени и прав для естественного развития; у плохих же, напротив, их больше, чем требуется. Сейчас я страдаю от такого состояния с девятого числа, почти десять дней, как можно высчитать по дневнику. Вчера я снова лег в постель с пылающей головой и хотел уже порадоваться, что плохое время окончилось, и уже начать бояться, что буду плохо спать. Но это прошло, я спал довольно хорошо, а бодрствую плохо.

19 декабря. Вчера «Скрипка Давида» Латайнера. Изгнанный брат, искусный скрипач, возвращается, как в мечтах моих первых гимназических лет, разбогатевшим домой, но сначала, в нищенской одежде, с обмотанными тряпьем, как у уборщика снега, ногами, испытывает своих никогда не покидавших родины родственников: честную бедную дочь, богатого брата, который не позволяет своему сыну взять в жены