Цветок живой, благоуханный… (сборник) - Валентина Борисова

Ни о чем с поэтом не споря,

Просто плавать и рыбу удить.

В мечтательной задумчивости читаю я чужие стихи, слегка переделав их на свой курортный лад.

– Бродить-удить – удачная рифма. Бальмонт наверняка одобрил бы, тем более, что поэт сам бывал в Таганроге, жаль только, мы с ним во времени разминулись, – с грустью думаю я.

– Женщина, вы здесь еще долго мечтать будете? – возвращает меня на грешную землю хрипловатый голос какого-то биндюжника.

– А что? – спрашиваю я с легким раздражением в голосе. Меня можно понять – то Бальмонт, а то какой-то босяк, как говорят в Одессе, до которой отсюда рукой подать.

– Вы не постережете мои вещи, пока я сбегаю вон до той шаланды? – меня там народ ждет.

– До какой шаланды? – не понимаю я. Босяк показывает рукой в сторону моря, где вдали почти у самой линии горизонта покачивается на волнах рыбацкая шхуна.

– Как это сбегаете? – недоумеваю я. – До той шаланды плыть и плыть.

– Да нет, я быстро сбегаю, одна нога здесь, другая там, – уверяет меня мужчина биндюжного вида.

– По морю яко по суху? Вы что Христос, что-ли? – иронизирую я, думая, что меня разыгрывают.

– Какой там Христос! – обижается босяк и идет прочь от меня, держа в руках одежду.

Я с интересом смотрю ему вслед, а он все идет и идет и идет и уже не по песку, а по волнам воистину по морю яко по суху и довольно быстро доходит до той самой линии, где небо сходится с морем. Уже невозможно различить, где синь небесная, а где синь морская, и от этого начинает казаться, что скиталец вознесся на небеса. Я встаю с горячего песка и иду следом за ним. Волны едва достают мне до колена. Я ухожу все дальше и дальше от берега, а море все по колено.

– Так и до Турции можно прогуляться, – приходит мне в голову шальная мысль, но тут я неожиданно оступаюсь в какую-то ямину и погружаюсь в морскую пучину. Вот тебе и Турция, приплыли.

– Шо ты волны пугаешь? – слышу я знакомый хрипловатый голос, выныривая на поверхность. Передо мной тот самый мореход, послуживший мне путеводителем по заливу.

– Я сама испугалась, подумала, что тону, – оправдываюсь я.

– В нашей луже захочешь, не утонешь, спасательный катер на берегу дежурит, – успокаивает меня бывалый моряк.

– А сколько стоит прокатиться на катере по заливу? – интересуюсь я.

– Час прогулки – 1000 рублей.

– А за час далеко можно прогуляться?

– За час на катере море переплыть можно.

– Нет, я лучше пешком. Пешком по морю полезнее, – решаю я.

– А устанешь, можно на велосипеде. На велосипеде дешевле, чем на катере. Один час – 50 рублей, – обнадеживает меня всезнающий собеседник и желает счастливой прогулки. Катамараны бороздят залив вдоль и поперек, но мне хочется поплавать, покачаться на волнах, чтобы было потом о чем вспомнить, что порассказать о своей азовской одиссее на зависть всем засидевшимся под Москвой друзьям и знакомым.

Купаться в Таганрогском заливе лучше всего в шторм. В этой мелкой гавани даже в самую шальную погоду можно смело доверяться волнам. Волны укачивают, убаюкивают меня. Ветер навевает строки стихов:

Я помню море пред грозою.

Как я завидовал волнам,

Бегущим бурной чередою

С любовью лечь к ее ногам…

С той непогоды, воспетой гонимым в южную ссылку поэтом, прошли не годы, а века. Много воды утекло из Дона в море, и не одно поколение сменилось у Лукоморья, а волны все так же бегут бурной чередой, и кажется, все повторится: вот-вот мелькнет в гуще прибрежной зелени карета, молоденькая барышня с темными локонами, носящая поэтичное имя Мария, устремится к морю и начнет бегать за волнами, а смуглый юноша будет провожать ее восхищенным взглядом и шептать что-то ведомое ему одному.

– Куда все уходит? – думаю я о быстротечности времени, покачиваясь на волнах и вспоминая строки Гейне, обращенные к морской стихии:

Скажите мне, волны,

Чем жив человек,

Откуда пришел,

Куда уйдет?

Красная площадь Таганрога

Приехав впервые в Москву, вы никак уж не минуете Красной площади. Исторический музей, Мавзолей, Собор Василия Блаженного, Памятник Минину и Пожарскому – все это входит в обязательную экскурсионную программу для каждого вновь прибывшего гостя столицы.

В Таганроге есть своя Красная Площадь, не такая древняя и богатая памятниками, как главная площадь России, не такая многолюдная и шумная по праздникам, но кто знает, может быть, со временем к ее скромному памятнику будет стекаться гораздо больше народу, чем к пантеону вождей мировой революции. Надо очень любить и понимать Чехова и как художника, и как человека, чтобы создать, нет, не то, слепить, сработать, смастерить – все эти слова здесь не подходят, а вдохнуть, именно вдохнуть жизнь в камень, отсекая все лишнее в нем. Памятник Чехову, открытый на Красной площади Таганрога к столетию со дня рождения писателя, воистину чеховский, то есть в нем нет ничего вычурного, пошлого, помпезного. Перед вами еще довольно молодой, полный жизни и творческих сил человек. Присев в уютном скверике с записной книжкой в руке, он всматривается куда-то вдаль, как бы пытаясь, что-то разглядеть и понять в надвигающимся на Россию новом столетии. От памятника Чехову, как мне объяснили местные жители, ведет прямая дорога к дому-музею писателя. Как мне объяснили дорогу, куда по ней послали, туда я и пошла по своей доверчивости и легкомыслию, но очень скоро убедилась в том, что прямой путь не всегда кратчайший и что иногда он может завести в тупик. На мое бродячее счастье в глухом переулке мне встретилась женщина, которая очень толково объяснила, что в Таганроге, если тебя посылают прямо, нужно вовремя свернуть налево или направо, потому что прямо пройти невозможно. Благодаря своевременно оказанной помощи мне удается сориентироваться на местности и выйти наконец к маленькому опрятному домику на улицу Чехова. Впереди меня по дорожке ухоженного садика важно плывет «мама-гусыня» со своими «гусятами». Картина воистину трогательная. Всегда приятно видеть, как родители стремятся приобщить своих чад к отечественной культуре. Но я поспешила с выводами – узнав о цене на билеты, «гусыня» разворачивает своих «гусят» на 180 градусов и со словами:

«Лучше на эти деньги я вам пирожных накуплю», – уводит их от хлеба насущного. Они покорно следуют за своей мамой в надежде получить по пирожному за послушание. Мне жалко «гусят», немного обидно за Антона Павловича, но ничего не поделаешь: материнское слово – закон.

Проводив сочувственным взглядом малолеток, я вхожу в дом, где прошли первые годы жизни писателя. Убранство комнат, даже и не комнат, а комнатушек – настолько они малы по размеру небогатое, но на всем лежит печать заботливых родительских рук. В этом уютном семейном доме дети были желанны и любимы. В родительской спальне, где в январе 1860 года появился на свет третий сын Антон, бросается в глаза поздравительное письмо, посланное дедом писателя Егором Михайловичем по случаю рождения Антония Великого. Именно в такой семье мог вырасти человек, который уже в юности с мудростью, несвойственной его возрасту, сумел постичь всю жертвенность родительской любви. Семнадцатилетний Антон Чехов писал: «Отец и мать – единственные для меня люди на всем земном шаре, для которых я ничего никогда не пожалею. Если я буду высоко стоять, то это дело их рук. Славные они люди, и одно безграничное их детолюбие ставит их выше всяких похвал».