Двадцать один день неврастеника - Октав Мирбо

два су... не досталось на долю моей жены?... Ты понимаешь, чем это может кончиться?... Да и как я могу хоть один сантим принести в дом, где я так мало живу... где я и двух раз в неделю не обедаю... где я не принимаю своих друзей?... Подумай, разве это было бы справедливо?...

— А теперь, что думаешь делать?... Разводиться?

— Я не могу... она не хочет... и это осложняет мое положение... Моя жена настоящая фурия... Она меня проклинает... да... но в сущности она меня любит... Никогда она меня так не любила, как теперь... „Если он до сих пор получал, — говорит она себе, — то и дальше будет получать... Мне только нужно ухо востро держать и но давать ему уносить денег из дома“. Весь ее гнев и угрозы — одна декорация... Когда комедия будет окончена, она снимет декорацию... и протянет кошелек.

— Тогда, значит, ничего не потеряно...

— Наоборот, все потеряно... Моя жизнь загублена... Получать по сорока семи тысяч франков, чтобы делиться ими со своей женой... Ах! Благодарю покорно!... Я предпочитаю совсем ничего не получать...

Я не знал, что сказать ему, вопрос казался неразрешимым.

— Позавтракай со мной, — предложил я... за десертом может быть найдем какой-нибудь выход.

И под влиянием какого-то внушения я указал ему пальцем на стену. На ней висел портрет Гамбетты и, казалось, улыбался нам, и его красивая фигура, которая... красивая фигура, которую...

Уронив газету на колени, Парсифаль сидел рядом со мной, охваченный, как и я, всеми этими воспоминаниями. Наконец, он глубоко вздохнул и сказал:

— Ах, да!... несмотря на все... это было хорошее время...

Парсифаль, в самом деле, славный малый...

Мы вышли вместе и около четверти часа гуляли в саду. Вдруг я на одной аллее увидела, старика, который оживленно разговаривал с грумом ресторана. Я узнал Жана-Жюля-Жозефа Лагоффена... и задрожал весь, словно меня внезапно стала бить лихорадка.

— Уйдем... сказал я Парсифалю... уйдем скорее!

— Что с тобой? — спросил он, не понимая моего страха... Опять Артон?

— Уйдем...

И я увлек его с собой в другую аллею, из которой был выход в поле...

Парсифаль был очень заинтересован и просил рассказать, что меня так смутило... Я отказался объяснить мое смущение... но вы его поймете, дорогие читательницы, когда узнаете, что за человек был Жан-Жюль-Жозеф Лагоффен... Вот послушайте:

Я потерпел большие убытки в деле, к несчастью менее верном, но столь же темном, как панамские синдикаты, южные железные дороги и другие. Это обстоятельство меня заставило, как говорится, все превратить в деньги. Я сократил свои домашние расходы и штат прислуги до необходимого минимума — я оставил только лакея и кухарку. Впрочем, экономия оказалась небольшая. Эти двое крали у меня но меньше, чем все пять, которых я рассчитал. Я продал лошадей, кареты, мою коллекцию картин и фаянса, партию вина из моего погреба и три оранжереи с редкими растениями. Наконец, я решил отдать в наем небольшой флигель, восхитительный флигель-особняк, специально отделанный для таинственных визитов. Он очень дорого обходился мне, и я должен был отказаться от него. Изолированное положение флигеля в парке и богатая обстановка могли понравиться любому дачнику без различия пола. В нем можно было уединиться на лето холостому или спрятать свою любовь какой-нибудь парочке,

По моим объявлениям, составленным в таком духе, приходило много народа — все какая-то странная и требовательная публика. Я всем расхваливал прелести этого уютного уголка, заросшего девственным плющом с наружной стороны; внутри и в помине не было ни плюща, ни чего-либо девственного. Но эта публика ставила такие невыполнимые требования по части всякого переустройства — то она хотела перенести погреб на чердак, то чердак в погреб — что я не мог на них согласиться. Я уже отчаивался сдать когда-нибудь свой флигель, как однажды после обеда заявился какой-то пожилой уже господин, небольшого роста, гладко выбритый, очень стройный, очень вежливый, со шляпой в руке. На нем был костюм старого покроя, но без единой складки, длинная цепь от часов с причудливыми брелоками и зеленовато-белокурый парик, по своей безвкусице напоминавший худшие времена орлеанистской эпохи.

Этот маленький человек все находил чудесным... и не переставая выражал свой восторг в таких лестных отзывах, что я не знал, как на них ответить. В уборной перед легкомысленными картинами его парик закачался, и он воскликнул:

— Ах! Ах!

— Картины Фрагонара, — объяснил я, не зная, выражают ли эти „ах“ одобрение или неудовольствие. Но я скоро успокоился.

— Ах! ах! — повторял он... Фрагонара?... Неужели?... Чудесно!...

И я увидел, как его маленькие глазки как-то странно закрылись под влиянием недвусмысленного чувства.

Молча и очень внимательно осмотрев картины, он сказал:

— Хорошо... согласен... Я найму этот чудесный флигель.

— И укромный... — прибавил я конфиденциально-шутливым тоном, указывая ему через окно красноречивым жестом на густую, высокую, непроницаемую завесу из зелени, которая окружала нас со всех сторон.

— И такой укромный... конечно!

В виду восторгов, которые так почтительно и вероятно не без „игривости“ расточал перед мною этот сговорчивый квартиронаниматель, я счел нужным под разными благовидными предлогами и без всяких возражений с его стороны поднять на несколько сот франков и без того уже высокую цену за флигель. Я упоминаю об этом ничтожном инциденте исключительно для того, чтобы отдать должное удивительной любезности этого маленького господина, который, с своей стороны, был в восхищении от моего отношения к нему.

Мы вошли в дом, и я занялся составлением домашнего условия. Из расспросов об имени и звании я узнал, что имею дело с старым нотариусом из Монружа Жан-Жюль-Жозефом Лагоффеном. Для большей точности я осведомился также, женат ли он, вдов или холост. Вместо ответа он разложил передо мной на столе пачку банковых билетов, и я принужден был выдать ему квитанцию в получении денег и ответа на заданные вопросы. „Очевидно женат, — подумал я... только не хочет сознаться после... Фрагонара“.

Я стал его внимательнее рассматривать. У него были бы, может, приятные глаза, но в них не было никакого выражения. Они были теперь совершенно мертвые, и кожа на лбу и щеках, землистого цвета, висела, словно разваренная, вся в складках.

Выпив из вежливости стакан оранжада, Жан-Жюль-Жозеф Лагоффен уехал после бесконечных благодарностей, приветствий и поклонов, предупредив меня, что он завтра же переедет — если это меня только не беспокоит — и взял с собой ключ от флигеля.

Ни на второй, ни на третий день его не