У стен Малапаги - Рохлин Борис

Дом для престарелых… Дом призрения… Призрение…

Копошатся, значит существуют. Вот и я шевелюсь.

Пошли пододеяльники. Раз, два, три… В один мешок умещается не более пяти. Скорей бы дойти до полотенец и салфеток.

Терпение…, терпение…

В правом виске появилась ноющая боль. Не сплошная. С подёргиванием. Сердце заходится, как разрезвившийся паралитик.

Понедельник… За два дня накопилось… Если это бельишко сразу не рассортировать и не вывезти, оно начинает жить собственной жизнью… Пора кончать…

Вышел на задний двор. Отдышался.

Двор заставлен бачками для мусора и пищевых отходов. В этом углу, при бачках, я курю.

За низкой металлической оградой садик для прогулок. В нём есть всё, как в обычном городском саду: дорожки, клумба, кусты невнятной зелени. Столики круглые, в окружении стульев. Такие выставляются в городских садах и парках в тёплое время года. У нас же они стоят независимо от времени и погодных условий.

В достатке имеются скамейки. Деревянный павильон весёленького незабудкового цвета. Есть статуя — юный кретин в заломленной кепочке. Ножка левая отставлена, ручки порхают:

«Станцуем?!»

Как здесь оказался и что делает, никому неизвестно. Забрёл как-то по мелкой надобности, да и застрял на вечной стоянке.

Осень. Конец сентября. День солнечный, тёплый. Короткое бабье лето. Но для жителей нашего Дома и бабье лето давно уже отшумело, отгорело и сгинуло. Оно так же далеко, как и день их появления на свет.

Завтрак давно закончился. Все три смены благополучно откушали. Ничего не разбив, не разлив и не подавившись. До обеда далеко. И садик не то что полон, но есть посетители.

Старичок-щёголь с подростковым темпераментом совершает круг за кругом по дорожке, идущей вдоль ограды. Решительно, целенаправленно. Куда торопится, не скажет никто. А он тем более. Каждый раз, проходя мимо, он кивает мне головой.

Три старушки сидят на скамейке. Лицом ко мне. Сидят тихо, не шевелясь. Куда-то смотрят. Их что-то заинтересовало. Они могут сидеть так часами. Кончился завод.

Два медбрата катят коляску с дамой почти в вечернем туалете. Её огромное тело колышется, поднимается и прёт из коляски, как тесто на опаре. Редкие блёклые волосики завиты. Локоны падают на лоб и закрывают маленькие розовые ушки с какими-то запонками в мочках. Она что-то радостно и счастливо лепечет. Детская улыбка не покидает её овечьего личика.

Медбратья — здоровенные мужики, больше похожие на портовых грузчиков, мрачно толкают перед собой коляску. На лицах уныние и обречённость. Столь полные, что не остаётся ни малейшего сомнения: Вера, Надежда, Любовь давным-давно покинули этих бугаёв.

Выгуливаются ещё несколько созданий. С виду уже нездешних. Выгуливаются аккуратно, осторожно, почти робко. Не жизнь, но и не смерть. Обморок… Глубокий обморок бытия.

Пришло время новой работы. Глажка белья.

Настоящий рай. Уютно, тепло, чисто.

Там, где чисто, светло… У нас в бельевой. И чаю горячего попить можно, и радио послушать, и с бельевщицей о погоде поговорить. Одним словом, рай. Что ещё надо?

Прямое бельё гладить нетрудно. Никаких тебе воротничков, отворотов, обшлагов, нагрудных и прочих карманов. Получается быстро, ловко и выглажено так, что сама бельевщица удивляется. Мужик вроде, а как гладит.

Не люблю я дамскую мелочь, кофточки, например, и прочую нательную дрянь. Одни складки да сборки. Попадаются и с кружевами. Не глажка — мука одна. Всё равно рай.

Мужские подштанники — хорошее дело. Бельё простое, без ухищрений. Пуговиц, правда, бывает много, особенно на ширинке.

Бельё ветхое, стиранное-перестиранное. Сколько ни гладь, не помолодеет. Как и здешние жители.

Я глажу и думаю о том, что моя жизнь заканчивается спокойно, без суеты. Что я пришёл на своё кладбище без опоздания. Пришёл пешком на собственные похороны.

Если бы ещё удалось прийти на собственные поминки.

И был вечер, и было утро. День какой-то. День без числа. У меня давно все дни без числа. А скоро не станет и дней.

Но я уверен, престареленькие мои, что я навсегда останусь Призрачно Ваш.