Собрание сочинений в 9 тт. Том 5 - Уильям Фолкнер

Я дознался, что он теперь едет туда. Вчера я чуть его не взял; одного из банды поймал, но прочие ушли. Ночью они мимо вас прошли, если вы тут со вчера. Вы их по топоту должны были услышать — они шли от меня галопом. Я у пойманного выпытал их следующее место сбора.

— Опять Алабама? — сказал Ринго. — То есть обратно в Алабаму подались, по-вашему?

— Так точно, — сказал чужак, переводя взгляд на Ринго. — А что, малец, Грамби и твоего украл подсвинка?

— Подсвинка? — произнес Ринго. — Подсвинка?

— Подкинь хвороста в огонь, — велел ему дядя Бак. — Побереги дыхание, а то нечем будет храпеть ночью.

Ринго замолчал, но остался сидеть; глаза его, в упор направленные на чужака, мерцали красноватым отблеском костра.

— Значит, тоже гоняетесь, друзья, за тем или другим человечком? — сказал тот.

— За тем и другим, — сказал Ринго. — Эб Сноупс, наверно, тоже сойдет за человека.

Так вылетело у него слово, которое не воробей. Мы сидим, и чужак сидит напротив, по ту сторону костра, держа поводья в неподвижной маленькой руке и скользя по нам своим взглядом из-под шляпы.

— Эб Сноупс, — говорит чужак. — Не помню такого в числе моих знакомцев. Но Грамби я знаю. И вы за Грамби тоже, значит, устремляетесь. — Смотрит на нас, на всех троих. — Грамби тоже ваша цель. А не опасная ли это будет цель?

— Не слишком, — отвечает дядя Бак. — Мы пускай не алабамский адрес, но тоже кой-чего дознались насчет Грамби. Дознались, что Грамби отчего-то или от кого-то захворал желудком — отрыгаться ему стало убивание женщин и детей. — Он и чужак глядят друг на друга. — Может, не сезон сейчас охоты на женщин и детей. А может, общественное мнение того не одобряет — Грамби же теперь, — скажем так, фигура общественная. Здешний люд притерпелся к тому, что наших мужчин убивают, и даже выстрелами сзади. Но даже янки так и не научили нас терпеть убийство женщин и детей. И, видно, кто-нибудь напомнил про это Грамби. Верно говорю?

Глядят друг на друга в упор.

— Но ты-то, старик, ведь не женщина и не ребенок, — проговорил чужак. Встал легким движением, повернулся к лошади, огонь костра блеснул в его глазах.

— Пора ехать, — сказал, расправляя поводья. Поднялся в седло, положил свои черноволосатые ручки на переднюю луку; глядит сверху на нас — на меня и Ринго.

— Значит, хотите поймать Эба Сноупса, — говорит. — Им одним и ограничьтесь, вот вам мой совет.

И повернул кобылу. Я подумал: «Любопытно, знает он, что у нее правая задняя подкова слетела?» — и тут Ринго крикнул: «Берегись!» — и, по-моему, сперва метнулась вскачь пришпоренная лошадь, а уж потом сверкнул выстрелом пистолет чужака; и лошадь скачет прочь, а дядя Бак лежит на земле, ругается, орет и свой пистолет из брюк тащит, и мы все трое, толкаясь, тащим этот пистолет, он зацепился мушкой за подтяжки, а мы толкаемся и тащим, а дядя Бак бранится, задыхаясь, и топот скачущих копыт глохнет вдалеке.

Пуля прошла у локтя, через мякоть левой, ревматической руки, потому дядя Бак и ругался так, говоря, что ревматизма самого уж по себе довольно и пули самой по себе достаточно, а уж оба удовольствия сразу — это для любого чересчур. А Ринго сказал в утешение, что спасибо еще пуля не угодила в здоровую руку, тогда б и ложку поднести ко рту было нечем, — и дядя Бак лежа нашарил позади себя чурку, и хорошо, что Ринго увернулся. Мы разрезали рукав, остановили кровь, и дядя Бак велел мне отрезать от подола его рубашки длинную полоску, мы намочили ее в соленом кипятке, Ринго подал дяде Баку его ореховую палку, и, упершись ею, сидя и вовсю ругаясь, дядя Бак держал левую руку правой, пока мы по его приказу протаскивали эту полосу ткани туда и назад через сквозную пулевую дырку. Ух и ругался дядя Бак, а вид у него был немножко как у бабушки, как у всех старых людей, когда им больно, — глазами яростно мигает, бородой трясет, а пятки и палку упер, воткнул в землю — и точно палка так сдружилась с ним за долгие года, что и ей, вздрагивающей, тоже больно от протаскивания и от соли.

Я подумал было, что тот черный и есть Грамби (как раньше подумал на Сноупса). Но дядя Бак сказал, что нет, чернобородый не Грамби. Было уже утро; спали мы недолго, потому что дядя Бак спать не ложился; но мы еще не знали, что это рука не дает ему, — он нам запретил и заикаться про то, чтоб отвезти его домой. Мы опять заикнулись, позавтракав, но он и слушать не захотел: сел уже на мула, рука подвешена, подвязана к груди, и между рукой и грудью заткнут пистолет, чтоб без задержки выхватить. И говорит, жестко мигая глазами, усиленно думая:

— Погодите. Погодите-ка. Я тут одну вещь не додумал еще. Он вчера обмолвился насчет этой какой-то вещи. Которую сегодня обнаружим.

— Обнаружим, чего доброго, пулю, которую всодят уже не в одну вашу руку, а промеж обоих, — сказал Ринго.

Дядя Бак ехал быстро, похлопывая своей палкой мула по боку не сильно так чтобы, но часто и беспрестанно, как торопящийся калека стучит палкой и не чувствует уже, что подпирается — так привык к этой палке. Мы еще ведь не уразумели, что он болен от своей раны; он нам не дал времени уразуметь. И мы едем торопливо вдоль болотца — и тут Ринго углядел эту мокасиновую змею. С неделю уже длилась оттепель, но прошедшей ночью приморозило, а змея выползла из воды и хотела потом вернуться, но ударил морозец, и она осталась телом на берегу, а голова обхвачена ледком, точно в зеркало вошла; и дядя Бак повернулся в седле и кричит нам:

— Как бог свят, вот оно! Вот оно, знамение! Говорил же я, что обнару…

И все мы услыхали — три, а может, четыре выстрела навстречу нам и затем убегающий топот галопа; но поскакал галопом и дяди-Баков мул, дядя Бак махнул на нем с дороги туда в лес, зажав палку под раненой рукой и выхватив уже пистолет — лишь борода веет по ветру над плечом. Но мы ничего там не застали. Увидели следы копыт в грязи, где стояли пятеро на лошадях, глядя на дорогу, и углубленные, с проскользом, следы, когда лошади взяли в галоп; и я подумал спокойно: «Он еще не знает, что подковы нет». А больше ничего и никого там; и дядя Бак сидит на муле, подняв пистолет, и бороду за плечо свеяло,