Аритмия чувств - Януш Леон Вишневский

Дорота. В книге есть твоя просьба?

Януш. Да.

Дорота. И что это за просьба?

Януш (минута тишины). В основном я просил о прощении -- чтобы меня простили те люди, которыми я пренебрег. Но это было давно. Ты можешь найти эту запись, потому что книга по-прежнему там. Никто ее не украл, никто ее не подделывал. Лежит себе там. Люди спонтанно делают записи. В этом небольшом костеле по понедельникам очень пусто, лишь иногда кто-то приходит, чтобы зажечь свечу. Я тоже зажигаю свечи, которые приношу с собой. Я покупаю их в Польше, они мне кажутся более важными. В костел я хожу не каждый понедельник. Делаю это очень нерегулярно, только когда чувствую потребность. Когда я оказываюсь поблизости и когда случается что-то важное либо когда я должен принять какое-то важное решение. Тогда мне просто необходимо с кем-то поделиться.

Дорота. Проконсультироваться? (Смеется.)

Януш. Да. Тогда я иду туда. Посижу, послушаю и помолюсь. Разумеется, по-польски. Я мог бы научиться молиться на немецком, но не хочу. Таковы мои отношения с Богом. Кроме того, я обожаю канун Рождества. Это невероятный день, который для меня всегда связан с религией, несмотря на современную коммерциализацию. Это восторг, очищение, единение. В этот день что-то очень хорошее происходит в человеческих душах. Тема сочельника часто появляется в моих книгах и в самых разных статьях.

Дорота. В каком духе ты воспитал своих дочерей?

Януш. Они католички. Я родом из семьи, которая тоже была католической и которая в связи с прошлым моих родителей перестала быть таковой, потому что у моей мамы было три мужа, а у отца — две жены. Согласно Церкви, мы были ужасными грешниками — к нам никогда не приходил ксендз после колядования, потому что наши двери были помечены (у ксендза они были отмечены в тетради, чтобы нас обойти). Хотя у мамы перед каждой колядой все было приготовлено и она ждала ксендза, но позже ей приходилось всякий раз прятать все это в шкаф. Эти крестики, эти пожертвования, которые когда-то давались на коляду... И она нас так воспитывала. У нас были крестики над кроватками, и по вечерам мы обязаны были молиться, что мне не всегда нравилось. Я был уставшим, хотел спать, а тут еще надо было встать на колени под крестиком, сложить ручки и повторять эти молитвы, которые потом забывались. И я своих детей тоже воспитывал в католическом духе. Впрочем, в свидетельстве о рождении Адриан-ны, моей младшей дочери, которая родилась в Германии, записано: «Ье1о1е Е11егп ро!ш§сп, кагоНвсЬ», то есть «оба родителя поляки и католики». Необходимо было сообщить вероисповедание. Обе крещены в Польше, обе допущены к «первому причастию». Мы потащили их, еще совсем малышек, в Польшу и крестили девочек в Торуни, так как я не представлял себе, что это могло бы произойти в Германии. Как они теперь распорядятся своей религиозной жизнью? Обычаев, во всяком случае, они не соблюдают.

Тема религии не относится к темам, которые мы обсуждаем. Вообще религия в Германии очень мало значит для людей. В Германии католики все чаще выходят из Церкви. Немцев обязали указывать вероисповедание при заполнении деклараций, и католики здесь вынуждены платить довольно существенный церковный налог. Однако доходы далеко не всех прихожан позволяют такие траты. И вот они обращаются к собственной тетради расходов и в первую очередь вычеркивают расходы на религию. Впрочем, это совсем не мешает им взять новый кредит на третий автомобиль в семье. Интересно, сколько людей в Польше объявили бы себя католиками, если бы были вынуждены платить какие-то деньги за свое вероисповедание?

Дорота. Я духовно вышла из Церкви с того момента, как появился ксендз Рыдзык1.

Януш. Видишь, до чего Торунь доводит людей.

Дорота. Торунь — родина многих замечательных людей, но, как оказывается, не только замечательных.

Януш. Да, при въезде в Торунь со стороны Быдгощи видишь надпись «Рыдзыковка», а со стороны Гданьска -«Мохерово»2. Мои тесть и теща живут в километре от «Радио Мария». Да и сам я родился на углу улиц Подгорной и Легионов (в 1954 году улицы Объединения), а значит, это мой район. И я то и дело вижу женщин, на коленях ползущих к воротам «Радио Мария» и целующих их. Вот такой вот феномен. В известном смысле меня восхищает отец Рыдзык. Я бы очень хотел с ним когда-нибудь поговорить.

Дорота. Феноменом в Польше стало то, что никто не занимался пожилыми людьми. Не подарил им любовь, заботу, стабильность. Рыдзык единственный пообещал им это, правда, и он врал, но это уже другой вопрос.

Януш. Я знаю, я это понимаю. Своих детей я воспитывал в духе католицизма, и они ходили в костел по воскресеньям. Теперь они уже сами решают, что им делать, и зачастую принимают те ли иные решения из соображений удобства. И если религия для них не тема разговоров, то, значит, в их жизни она не так уж важна. Не знаю, вернутся ли они когда-нибудь к соблюдению ритуалов, вступят в церковный брак или нет. Как отец я ни к чему не принуждал их, но всегда старался жить так, чтобы Бог существовал в нашем доме, чтобы Он был с нами.

Дорота. А ты задумывался над тем, что будет, когда ты умрешь? Что будет дальше? Ты отправишься в ад, в рай, в чистилище? И вообще отправишься ли куда-то? Приблизишься к своей энергии?

Януш. Мне кажется бессмысленным факт, что сейчас мы здесь, а потом после нас ничего не остается. Есть хорошая книга Билла Брайсона «Краткая история почти всего», в которой говорится, что мы никогда не умираем, потому что после нас в течение огромного времени остается небольшое количество атомов. Так что я буду существовать в космическом пространстве в атомной форме в течение нескольких тысяч лет, потому что у атомов очень велико время полураспада, если они не радиоактивны. Не могу поверить, что все это закончится, что

меня не будет и что утром в киосках появятся новые газеты, а я их не прочитаю. Боюсь, что когда-нибудь меня не станет, а жизнь будет продолжаться дальше и дальше, только я об этом уже ничего не узнаю, а я просто хочу знать, что будет происходить после моей смерти. Для меня информация — это пища. Я должен знать. И вдруг я буду ее лишен, поскольку не смогу ни прочесть газету, ни включить компьютер. Я рассматриваю факт смерти так: я просто не смогу ни на что влиять. Кроме того, для меня больше ничто не начнется, и это меня поражает. И я не успею сделать все то, что хотел успеть. Перед смертью я бы хотел еще раз послушать Моцарта, уладить дела, сказать всем, что я их любил. Я хотел бы иметь возможность это сказать. В то же время я боюсь того, что будет после смерти. Не какого-то наказания, а лишь того, что просто не будет ничего. Но если ничего не будет, то ведь нечего и бояться, у меня ничто не будет болеть — я просто перестану существовать. И такая вероятность есть. Символическое воскресение, о котором говорит религия, является той ее частью, в которую я не очень верю. Для меня было бы достаточно, и в этом я вижу этакое небольшое воскресение, если бы обо мне кто-нибудь когда-нибудь вспоминал. Такого рода воскресение мне подходит. Так, например, каждое 1 ноября1 я поминаю моих родителей. В этот день они для меня словно бы воскресают. Просыпаюсь утром, иду на работу и все думаю о матери. И для меня воскресение заключается в этом. Мама все время жива. А вот какое-то глобальное воскресение и Эдем, каким он изображен в китчевых комиксах «свидетелей Иеговы», в котором якобы из-за своих грехов я никогда не окажусь,— это абсурд.