Канада - Ричард Форд

— Детям же поесть надо, — произнес этот голос.

— В поезде поедят, — раздраженно ответила мама.

Бернер — свободное серое платье в синий горошек, белые теннисные туфли и белые носки — сидела, ожидая, в гостиной. Волосы она зачесала, как обычно, назад и собрала в пушистый узел. Губ не накрасила. Сидела на кушетке, сжав веснушчатые колени, сердитая, бледная; возможно, ее все еще донимала боль в животе. Между ног Бернер стоял зеленый чемоданчик — подарок родителей на наше пятнадцатилетие. Чемоданчик был покрыт тисненым узором, изображавшим крокодиловую кожу, — Бернер не делала тайны из того, что он ей ненавистен. Отец выиграл его в вещевую лотерею, которая проводилась на авиабазе. Когда я, возвращаясь в мою комнату, прошел по коридору мимо гостиной, сестра бросила на меня сквозь очки убийственный взгляд. Картина с Ниагарским водопадом лежала на карточном столе почти собранной, не хватало только кусочка, проглоченного отцом. Собрать ее целиком теперь уже не удастся, она обессмыслилась.

Из кухни вышел отец, так и не переодевшийся. Мне он показался большим, двигавшимся легко, добродушным, хоть щеки его и успели покрыться щетиной, а лицо посерело.

— Ты теперь взрослая девушка, — сказал он Бернер. — Но выглядишь так, точно тебе еще неможется. Оставайся-ка лучше дома, со мной.

Бернер явно собралась возразить ему, но из кухни послышался мамин голос:

— Хватит. Не приставай к ней. С ней все в порядке.

Отец окинул гостиную взглядом — так, будто в нее набилось множество людей, внимательно его слушавших. Потом заметил меня, улыбнулся, подмигнул.

— Она моя дочь, — громко объявил он. — Я к ней не пристаю, я с ней разговариваю. — И к Бернер: — Я позабочусь о твоей рыбке, пока тебя не будет.

Вот тут-то по нашему дому и пронеслась громкая трель дверного звонка. Отец снова взглянул на меня. Он все еще улыбался. Расстроенно развел руки в стороны — жест, которым он выражал изумление, я не раз видел его: руки отец держал ладонями кверху, как если бы с потолка пошел дождь.

— Так, интересно, кто бы это был, — произнес он и пошел через гостиную к парадной двери. — Может, все те же мормоны принесли нам добрые вести, которых мы ожидали. Стоит пойти посмотреть, верно?

Мама спросила из кухни:

— Кто там?

И уронила на пол тарелку. Тарелка разбилась вдребезги точно в тот миг, когда отец потянул на себя дверь, открывая ее перед новостями, которые ожидали нас, какими бы они ни были.

Теперь мне придется описывать время иначе. В следующие полтора дня — до полудня понедельника — часы неслись вскачь, смешиваясь один с другим. Я помню отдельные события, но не то, что их разделяло. До звонка в дверь время текло плавно и гладко, отвечая давно установившемуся порядку нашей семейной жизни. Даже сейчас мне иногда начинает казаться, что тех двух дней не было, или что они мне приснились, или что я неправильно их запомнил. Но ведь в желании, чтобы каких-то событий, даже самых дурных, не было, ничего хорошего нет, потому что иного пути к вашему настоящему вам все равно не отыскать.

За открытой отцом дверью обнаружились на веранде двое крупных мужчин. Мама вышла из кухни и села за обеденный стол. Чемодан ее стоял рядом с кушеткой, на которой все еще сидела Бернер со своим зеленым чемоданчиком между ступней. Я замер в коридоре, держа в руке розовую наволочку с шахматными фигурами и книгами. Собрать с кухонного пола осколки разбитой тарелки мама не потрудилась.

— Ну привет, Бев, — произнес один из стоявших за дверью.

Оба были в костюмах, пиджаки не застегнуты. Оба в фетровых шляпах, летних, — передние поля отогнуты вниз, задние вверх. Оба крепкие, крупнее отца, но не выше. Именно они ездили за нами в черном «форде», их я увидел ночью в проулке за нашим домом и решил потом, что они мне приснились. Тот, что был повыше и постарше, лицо имел большое, мясистое, красноватое, брови густые, а шею толстую. На носу очки. Это он сидел ночью за рулем, а второй показывал на меня пальцем. Полицейские.

Отец оглянулся на маму с улыбкой, говорившей: то, что полицейским известны его имя и адрес, представляется ему страшно забавным.

— Из-за чего шум-то, ребята? — с наигранным недоумением осведомился он.

Мужчины начали протискиваться в дверь. Габариты не позволяли им пройти в нее плечом к плечу, пришлось немного повернуться лицом друг к другу.

— Да какой шум, Бев? — сказал большой полицейский и, чуть отодвинув отца в сторону, окинул взглядом нашу гостиную. На губах его словно бы зарождалась, но никак не могла родиться улыбка.

Второй — помоложе и похудощавее — был тем не менее крупен, с широким лицом и узкими прорезями голубых глаз. Мне говорили, что такая внешность свидетельствует о финском происхождении. Он тоже осматривал гостиную.

— Кто у вас тут есть еще, Бев? — спросил полицейский постарше.

Отец отступил на шаг, слегка развел руки в стороны и сам окинул гостиную взглядом:

— Весь курятник перед вами.

Казалось, происходившее отца никак не напрягало.

— Револьвер при вас?

Большой полицейский протянул к отцу ручищу, тронул его плечо. Оба полицейских уже вошли в гостиную. И она словно заполнилась до отказа, свободного места в ней не осталось. Шесть человек. Такого количества людей гостиная наша еще не видела. Я слышал дыхание полицейского постарше.

— Нет, разумеется. — Отец уставился в пол перед своими ногами, как будто там-то и мог лежать упомянутый револьвер. — У меня и револьвера-то нет.

Южный акцент его усилился.

— Может, он где-то в доме спрятан? — Взгляд полицейского снова проехался по гостиной. Стекла очков сильно увеличивали его бледно-голубые глаза.

— Нет, сэр. Только не в этом, — покачал головой отец.

— Вы заглядывали в последнее время в Северную Дакоту, Бев?

Вопросы большой полицейский задавал как-то невзначай, словно речь шла о вещах самых обычных. Он подошел, обогнув отца, ко мне, стоявшему в двери коридора. Сунул в него голову, оглядел коридор, двери ванной комнаты и спальни моих родителей. Второй полицейский, повыше и помоложе, не сводил глаз с отца, как будто в этом вся его работа и состояла.

— Как дела, сынок? — Большой полицейский положил мне на плечо здоровенную лапу. Пахло от него сигарами и кожей. Поверх его полуботинок были надеты резиновые, замаранные грязью галоши. Несколько нашлепок ее уже отвалились на наш чистый пол.

— Хорошо, — ответил я.

Под его пиджаком висел на брючном ремне золотой жетон. Живот туго натягивал белую рубашку. Лацкан пиджака был проколот крошечной булавкой с треугольной головкой, тоже золотой.

— В дорогу собрался? — по-дружески осведомился он.

Я взглянул на маму.

— Мы едем в Сиэтл, — сказала она. — Сегодняшним поездом. Хотим навестить моих родителей.