Фолкнер - Мэри Уолстонкрафт Шелли

— Я бы жизни на это не пожалела!

— Вот и я посвятил этому жизнь. В детстве я тщетно противился обвинениям и искренне негодовал; теперь успокоился и преисполнился решимости, но не остановлюсь ни перед какими препятствиями, ни перед какими сложностями, и даже слепые приказы отца не смогут мне помешать. Моя мать, моя милая матушка — из-за того, в чем ее несправедливо обвиняют, я жалею ее еще сильнее! Сущий ангел, она обрела в своем сыне непреклонного защитника.

— Не сердитесь, что я упоминаю обстоятельства, которые принято замалчивать и скрывать, — продолжал он, заметив удивление на ее лице. — Мне должно быть стыдно произносить имя моей матери, а вам — его слышать; сама мысль об этом обостряет мою решимость. Одному Богу известно, какая скорбная правда скрыта за завесой, которой тщеславие, мстительность и эгоизм окутали судьбу моей матери, но эта правда, пусть страшная, должна раскрыться, а невиновность матери — воссиять, как солнце над нашими головами. Ужасно, просто ужасно, когда тебе говорят, что та, кого ты боготворишь, развращена и порочна; когда тебя пытаются в этом убедить. История эта не нова; жены всегда изменяли мужьям: у кого-то была уважительная причина, кого-то даже оправдывали; мало ли какие бывают обстоятельства. Но чтобы моя мать покинула свой счастливый дом, который под ее присмотром был сущим раем; чтобы она покинула меня, собственное нежно любимое дитя, которое обожало ее даже в таком бессознательном возрасте, и собственную несчастную маленькую дочь, что умерла от небрежения; чтобы она годами о нас не справлялась, не присылала ни весточки, не искала встречи и скиталась по миру в безвестности? Чтобы она, не спавшая ночами ради ласковой заботы о нас, она, чей голос часто убаюкивал меня и чьи мысли и поступки были чисты как у ангела, — чтобы она поддалась искушению самого дьявола, явившегося из преисподней, чтобы ее уничтожить, и ввергла нас в несчастье, опозорив свое имя? Нет! Этого не может быть! Наш мир все еще укрыт небесами, в нем еще есть доброта, а она была — и остается — добрее и милее всех!

Чувства захватили Невилла, а Элизабет, пораженная его горячностью и рассказанной им дикой и странной историей, слушала молча, но молчание ее было красноречивее слов: глаза наполнились слезами, а сердце в груди пылало стремлением показать, что она всецело разделяет его глубокие переживания.

— Я поклялся, — продолжил он, — и клятва эта записана на небесах; каждый вечер, опуская голову на подушку, я повторяю ее, и теперь повторю перед вами, лучшим из земных созданий после моей дорогой матери, которой больше нет: я посвящу свою жизнь попыткам оправдать ту, что подарила мне жизнь, а мой эгоистичный и мстительный отец явился помешать мне и запретить это сделать. Но я растопчу это препятствие, как топчу эти сухие листья под ногами. Однако вы молчите, мисс Фолкнер, — скажите, слышали ли вы когда-нибудь о миссис Невилл?

— Я всю жизнь провела за границей, — отвечала Элизабет, — но, кажется, кое-что припоминаю.

— Не сомневаюсь; подлецы разнесут клевету и историю преступления по всему свету. Значит, вы слышали о миссис Невилл, которая сбежала с неизвестным и бросила свой дом, мужа и беспомощных детей; с тех пор о ней никто ничего не слышал; муж развелся с ней в ее отсутствие; у нее не было возможности защитить себя в суде, а ее несчастного сына заставили против нее свидетельствовать. Такие истории всегда вызывают вульгарное любопытство и резкое неприятие; стоит ли удивляться, что с девяти лет я не мог думать ни о чем другом ни днем ни ночью и жил, полный ненависти, злобы и прочих низменных страстей, пока мне не пришла в голову благословенная мысль, что я мог бы доказать ее невиновность и отомстить за нее. Ради этого я и живу. Теперь я должен вас оставить. Вчера я получил письмо, в котором содержится ключ, что, возможно, выведет меня из этого лабиринта; я пойду за ним. Отец приехал мне помешать, но я уже потратил так много сил на бесполезные уговоры и в конце концов сказал ему, что буду подчиняться не родительскому авторитету, а внутреннему чувству долга. Думаю, мы с ним больше не увидимся; я должен ехать, но перед отъездом не смог противиться искушению увидеть вас снова и объяснить, почему мой выбор оправдан. Если же вам хочется знать больше, спросите Софию; скажите, что я разрешил все вам рассказать; я хочу, чтобы вы были в курсе всех моих мыслей и поступков, так что согласитесь ее выслушать.

— Спасибо за разрешение, — ответила Элизабет. — Я знаю, что леди Сесил хотела поведать мне причину вашей меланхолии, которая не должна терзать такого доброго и хорошего человека. Увы, наш мир полон страданий, и когда я слышу о ваших печалях и вспоминаю то, что пришлось пережить моему дорогому отцу, мне кажется, что я сделана из камня, раз не чувствую вашу боль с равной силой. Однако я готова положить жизнь, чтобы помочь вам в достижении цели.

— Мне хорошо известно ваше великодушие, хотя сейчас я не могу в полной мере вас отблагодарить. Но я еще вернусь, прежде чем вы уедете из дома сестры; куда бы ни завели меня судьба и долг, мы увидимся снова.

Они вернулись к дому, и он ее оставил; его оседланная лошадь стояла у ворот; он сел и через минуту уехал.

Когда он уехал, Элизабет показалось, что она очутилась во сне; сердцем и устремлениями она была с ним, она верила, что все рассказанное им было правдой, и восхищалась сильной привязанностью, побуждавшей его к действию. В его манере было столько свободолюбия и гордости, что она невольно вспомнила шестнадцатилетнего мальчика, которым когда-то так заинтересовался ее девичий ум; его речь, полная страсти и негодования, была пронизана желанием восстановить справедливость. «Смелое, благородное сердце! Пусть Бог поможет осуществить твои планы! Бог и все добрые духи, что населяют этот мир». Так говорила ее душа, когда девушка смотрела ему вслед; когда она вернулась в дом, ее рука бессознательно потянулась к томику Шекспира, в котором был напечатан «Гамлет», и вскоре она погрузилась в чтение. Ее интересовала не столько сама драма, сколько различные эмоции, пробуждавшиеся при сравнении героя с тем, кого она крепко полюбила, хотя сама пока об этом не догадывалась. Неудивительно, что Невилл, мечтатель