Блю из Уайт-сити - Тим Лотт

Понимаешь, я думал, что это поможет, странно, ведь я не был верующим в обычном смысле слова. Считал, что все это ерунда. Но я так долго молился. Так искренне. Потом я вышел, оглянулся, посмотрел на церковь и подумал: люди построили такое количество этих чертовых церквей — тысячи, миллионы. Не может быть, что за этим ничего не стоит. Они же не дураки были.

Я качаю головой, не могу сменить тему. Не могу смотреть на Веронику. Не могу замолчать.

— Понимаешь, мой отец был хорошим человеком. Всю жизнь работал, никогда никому дурного слова не сказал. Кто как ни он заслужил Божью милость, если на то пошло. И я попросил за него. Я не молил ни о чем сверхъестественном, например, чтобы он выздоровел, это было бы чересчур, я просто попросил, чтобы он ушел быстро и безболезненно. И что?! Мои коленки истекали кровью, клянусь тебе. От долгой молитвы разболелась голова. Возвращаясь в больницу, я думал, что он уже тихо скончался. Глупо, конечно, но я был в этом уверен!

Слова душили меня, и я прервался. Мне вдруг расхотелось продолжать.

Вероника заговорила так нежно, с таким участием. Но сказала только одно слово:

— Фрэнки…

Я почувствовал, что по щекам текут слезы. И осознал, что должен закончить рассказ. Выбора не было. Она повторила:

— Фрэнки.

— Я вернулся в больницу, шел по коридору и, когда до отцовской палаты было еще метров сто, услышал этот жуткий вой. Ничего ужаснее в своей жизни я не слышал. Похоже на… стон привидения. Все в коридоре смотрели в сторону его палаты. Я подошел ближе и понял, что кричит мой отец. А потом разобрал, что он кричит мое имя… — И прошептал очень, очень тихо: — Фрэнсис, Фрэнсис.

Мимо прошла служительница стоянки, заглянула в машину. Кивнув мне, она улыбнулась, я механически улыбнулся в ответ. Потом сказал:

— Он никогда не называл меня Фрэнки. Не знаю, почему. Думаю, это неважно.

Вижу, как Тони курит сигарету у окна в пабе. Он разговаривает с девушкой, кладет ей руку на плечо. Я снова поворачиваюсь к Веронике.

— Он еще что-то кричал, но я не сразу расслышал. А потом разобрал: «Прекратите это! Прекратите! Прекратите!», как будто он был чем-то возмущен. Как будто кто-то нарушил его права. А ведь Джозеф был на самом деле гордым человеком, очень гордым. Его звали Джозеф. Джо Блю. И знаешь, что я сделал? Можешь себе представить, что я сделал?

Вероника напряженно слушает. Качает головой.

— Я ушел. Развернулся и ушел. Не дойдя нескольких метров до его палаты. А голос звенел в ушах. Больше к нему некому было прийти — его навещали только я и мама. Кроме меня, у него не было друзей. Но, понимаешь, я не смог этого вынести. Он умирал целую неделю. Но я не мог… я просто не мог… — Я почти прошептал это, а потом злость вернула мне голос. — Я больше ни разу не проведал его. Потому что он уже не был моим отцом. Он был сгустком боли. Боли, старости и одиночества. Вот такая чертовщина. Такая обыкновенная мерзость жизни.

Я откинулся на сиденье, с трудом приходя в себя. Вероника дотянулась до моей руки и стала водить по ней указательным пальцем. Ощущение очень приятное. Я никогда никому не рассказывал об этом. Ни Ноджу, ни Колину, ни Тони, ни Мартину Баклу, ни Нивену Бендеру. Так почему вдруг рассказал Веронике? И почему именно сейчас?

Потому что она патологоанатом. Потому что она знает, что там внутри. Она забирается туда при помощи своих маленьких острых скальпелей.

И тут мы оба подпрыгиваем на месте от громкого стука в окно машины.