Фосфор - Свен Лагер

Поначалу мне еще казалось, что в мансарде царит тишина. Но сквозь чердачное окно до меня таки добрались шумы города. Не звуки, исходящие из дома или с улицы, а городской шум, который слышишь, стоя на высоком холме. Далекий и монотонный. И в этом шуме я начал понемногу различать его составляющие. Сперва я думал, это уличное движение, поскольку именно от автотрассы исходит шорох резины об асфальт и свист воздуха. Но в городе звуков намного больше. Настолько больше, что и представить себе нельзя. Иногда мне казалось, что любое движение производит звук. Каждый вздох. Даже нервные импульсы издают звуки, особенно в таком месте, где живет много людей.

Поэтому я и думал: зачем мне спускаться туда, в этот дурацкий город? Париж, велика невидаль. Я ведь его и сверху слышу. Отсюда мне слышно все города земли. Даже города, которые мне снятся, я вижу под этот саундтрек. Вижу такими, какие они есть. Плотные, сжатые, и все друг на друге. Бесчисленные жизни, запахи, шум и свет. Больше, чем в силах охватить мой голод по жизни. Здесь есть все. Все, что я могу себе представить. И даже для всего, чего я представить не могу, тоже найдется место в моем городе, таком сложном и полноценном. Там не просто несколько улиц, памятников и кучка людей, выходящих из дома за покупками. И не все в нем так плоско, как коровья лепешка, и не приходится тащиться бог знает куда, чтобы попасть в хороший клуб или повидать друга. В городе, который мне снится, нет ни верха ни низа: это космос, мешок мельтешащих молекул. В моем городе поработал дизайнер. «Бегущий по лезвию бритвы» и «Пятый элемент» просто отдыхают. Паршивая китайская закусочная, которая подлетает прямо к твоей двери — это самый минимум.

Время от времени я, конечно, спускался, чтобы посмотреть, не захватили ли мир люди-змеи, как в фильме «V». Но все было в норме. Официанты стряхивали в чашки молочную пенку, а дети толкались на автобусных остановках. Город, который я слышал из мансарды, я бы скорее всего и не вынес.

Я сходил в Красный Крест, и моя кровь привела их в восторг. Да уж, прозябание на раскладушке без еды и в тоске по куреву очищает кровь, делает ее свежей и сильной. К тому времени я был уже в полной прострации. Торчал на грани миров в моем чердачном окне и потому позволил отначить у себя немного чистейшей крови. Может, и неплохо, если ее получит какой-нибудь нуждающийся. Тогда и он окажется в том же сумеречном, бездумном состоянии. Может, и он тогда сумеет увидеть один из моих городов. Или станет время от времени замечать немного плазмы, светящейся на газоне вокруг его дома. Такие вот мысли начали меня посещать, пока я лежал на койке в отделении Красного Креста на Площади Бастилии, окруженный берберами, которые ссорились из-за куска сахара в стаканчике кофе.

Позднее врачи написали; что у меня плазма крови высочайшего качества, и они бы с радостью получили еще, а я лишь подумал, ну нет, так дальше не пойдет. Теперь им и плазмы моей захотелось. Для чего я вообще лежу там наверху и голодаю? Мне написал сам главврач, дескать, что я избранный, дескать, в больнице были бы рады время от времени получать мою кровь.

Неф выехал из соседней конурки. У него имелась та же дырка, что и у меня, и прощаясь со мной, он отдал мне свой телевизор. Спасение, решил я. Погляжу немного на мир, нельзя же вечно смотреть в потолок. Как все здорово в телевизоре, думалось мне. Жизнь, трынь, трынь, в системе нонстоп. Большой черно-белый ящик, которому требовалось некоторое время, чтобы нагреться. Я включил его, и он работал, и работал, и работал. Я засыпал и просыпался перед ним. И вечно там что-то происходит — клево. Пока мои глаза не стали напоминать желатин. Совсем размякли, словно их подержали в микроволновке. Я изголодался по жизни, жаждал множества, множества картинок и постоянного движения. Конечно, мир в телевизоре довольно скучен. Но он движется. Я сидел как под гипнозом и по сей день думаю: вот-вот что-то начинается. Сейчас что-нибудь покажут. Что-нибудь по-настоящему интересное. Но конечно же, ничего интересного не показывают. Так, фрагменты. С Лаурой я тоже смотрел телевизор. Сериалы или старые фильмы. Мы лежали в постели, и когда все интересное заканчивалось, занимались другими вещами. Смотреть телевизор вдвоем совсем другое дело. В одиночку я погружаюсь в ничто вроде мертвого транса, всасываю в себя скорость, как насекомое, а ноги мои при этом немеют. Или, скажем, задница. Засыпают самые неожиданные части моего тела. Отмирают, потому что в них отпадает надобность.

Я сидел за спиной у родителей и смотрел передачу для детей, а когда она заканчивалась, так и оставался сидеть на месте. Тихо, тихо. Ноги у меня засыпали, и даже руки, но двигаться было нельзя. Я смотрел на телевизор и знал: одно неверное движение — и меня отправят спать. Они сидели, курили и ели орехи, напрочь обо мне забыв. Не помню, что именно показывали по телевизору. Мне вообще не запомнился тогдашний телевизионный репертуар, поскольку, сидя за спинами родителей, я был слишком занят тем, чтобы исчезнуть, не дышать, не кашлять или не сопеть.

Я дышал абсолютно ровно, и мой рот наполнялся слюной. Сглотнуть ее я мог только тогда, когда фильм становился громче. Я слышал тишину. Микроскопические звуки: шуршание подушек, капающий кран на кухне, чей-то кашель, где-то далеко, в другой квартире. Кашель всего мира. Странные звуки. Был еще такой хруст, словно проигрыватель и стеклянный столик, вазы и зеркало с тихим стоном трещали, как дерево, дающее слабину. Иногда мне даже слышался шепот, будто я различал обрывки старых разговоров, застрявших в мебели и стенах.

Таким образом я мог выдержать целый вечер и могу выдержать до сих пор — в полном одиночестве, не выходя в туалет и не надевая свитера, хотя мне и холодно. Когда смотрю телевизор, я даже глотать иногда забываю. Но тогда моя сестра вдруг говорила мне: «Принеси чипсов», или: «Ты уже сделал уроки?», и родители отправляли меня в постель. Моя чертова сестра. Она делала это нарочно.

Ах, Лаура. С тобой я сейчас с удовольствием лег бы в постель. Мы забрались бы под одеяло и стали раздеваться. Иногда мы высовывали бы из-под него руки, чтобы покурить и еще немного посмотреть идущий фильм. Почему же я ее… глупый вопрос. Сам ведь прекрасно знаю, почему ее бросил.